Затишье

Когда Вейнбергер вернулся, на письменном столе горела лампа, писатель усердно черкал и правил.

— Неужели готово? — удивился доктор.

Бертин, еще погруженный в работу, утвердительно кивнул.

— Можно прочесть? — спросил Вейнбергер, и Бертин подал ему через стол три исписанных убористым почерком листа. Врач сначала читал внимательно, потом увлеченно, потом взволнованно.

— Вы хотите отослать эту рукопись, единственный экземпляр? Так нельзя, надо перепечатать на машинке. У нас есть машинистка. Я вызову ее по телефону, а вы пока идите в ваше общежитие, уложите вещи и принесите их сюда. Через полчаса у вас будет машинистка. Нам нужны копии, по крайней мере три: одна для вас, одна для меня, одна для Клауса. Взором писателя вы провидите, что мы, как в четырнадцатом году после Марны и Изера, можем проиграть войну на Западе и тогда на руках у нас не останется ни одного козыря. И, стало быть, рекомендуется быть сговорчивее по отношению к русским.

— Это угадывается в статье? — удивился Бертин. — Думать-то я так, вероятно, и думал, но как будто черным по белому не написал?

— Но вы же видите, что я сразу все понял. Вы, талантливые люди, — удивительный народ.

— А может быть, у цензуры не менее острый глаз?

— Вряд ли. Но хотя бы и так: вы уж видали напасти пострашнее.

Глава пятая. Наши морячки

К счастью, из крепостного лазарета в другие сборные пункты шли все новые и новые грузовики. Многие проезжали мимо солдатской казармы № 2. Поэтому Бертин относительно быстро очутился на своей квартире и уложил свой скудный багаж. Но надо было еще поделиться новостями с Робертом Мау; и он справился в регистратуре, двумя этажами ниже, где можно сейчас найти Роберта.

— Взбирайся опять наверх, как майский жук по стеблю, — ответили ему. — На третьем этаже под крышей живет и работает часовщик Мау.

В бывшей кладовке возле прачечной через щели в дверях просачивался яркий свет. На стук Бертина чей-то голос спросил с пфальцским акцентом:

— Кто там?

— Писарь из военно-полевого суда, — сказал Бертин.

— Войди! — ответил тот же голос.

Щелкнула задвижка. С деревянных полок, где некогда раскладывали белье, тикали заботливо разложенные на газетах часы разной величины, наручные и карманные, были здесь и изящные дамские часики. Перед узким и длинным рабочим столом стоял удобный деревянный стул для клиентов, а напротив, на круглом выщербленном табурете, восседал часовщик Мау; его лицо оставалось в тени, свет лампы, затемненный бумажным абажуром, падал лишь на рабочее место. Пинцеты, лупы, крохотные отвертки для винтиков были собраны в сигарном ящике, а в коробочках от сигарет лежали, рассортированные так, чтобы всегда быть под рукой у мастера, зубчатые колесики, кусочки спиральных пружин, микроскопические оси и винтики — остатки часов, которые пришлось разобрать за негодностью. В жирных бутылочках, из которых торчали утиные перья, хранилось масло; на блюдцах, разрисованных синими цветами, стояли две плотно закрытые пробками склянки, очевидно, с бензином. На деревянной стене, прикрепленные кнопками, висели две картинки. Одна изображала линейный корабль на полном ходу. Это был длинный и плоский стальной гигант, один из тех, которыми можно было бы заполнить целую улицу в каком-нибудь городке, из его коротких труб эффектно клубился дым. Бертин снял очки и, прочтя надпись, узнал, что это флагманский корабль океанского флота «Фридрих Великий» и что на борту его находится адмирал фон Хольцендорф.

— Гип-гип, ура! — иронически воскликнула сухопутная крыса и снова водрузила на нос очки.

Мало подходила к этой картинке вторая, очевидно вырезанная из газеты: портрет матроса с бородой и в фуражке, заштрихованной синим карандашом. Снимок был вставлен в траурную рамку из черного картона.

Бертин, пожав руку товарищу, вместе с формой сбросившему с себя солдатское обличье — на нем был серый вязаный пуловер без галстука, — поспешил опровергнуть слухи, ходившие вчера среди солдат, жертвой которых сделался Мау. Часовщик внимательно слушал, посматривая то на Бертина, то на большие открытые анкерные часы, над которыми работал.

— Слава богу, — вздохнул он, — хоть бы дальше не хуже было! Русские знают, с кем имеют дело. Им известно, что большинство рейхстага с удовольствием свернуло бы голову курочке и съело бы ее, но без кровопролития. Самоопределение народов! Мир без аннексий! Матросы из Вильгельмсгафена подхватили этот клич, так их и проучили. Вы же читали, что произошло в июле на кораблях «Фридрих Великий» и «Принц-регент Луитпольд»?

— А, вот откуда твоя картинная галерея! — Бертин, закуривая трубку, движением головы показал на картинки, украшавшие стену. — Я не знал, что вы, шварцвальдцы, так интересуетесь флотом. Можно подумать, что он плавает у вас на Боденском озере или что вы родом с поморья.

— Не прикидывайся дурачком, — нетерпеливо сказал Роберт, — будто тебе не известно, какие события там разыгрались в июле и августе?

Бертин, слегка смущенный, признался, что до него дошли только туманные слухи.

— Мы в Мервинске все это лето занимались одним русским, которому Февральская революция в России вскружила голову, а тут еще наступление Брусилова… Но мы слышали, что в Вильгельмсгафене что-то произошло. Как будто разыгрался мятеж и даже были вынесены смертные приговоры?

— Вынесены и приведены в исполнение, — ответил часовщик. — Два зачинщика расстреляны, трое «помилованы» — смертная казнь заменена им пожизненной тюрьмой. А в общем мятежники получили четыреста лет тюремного заключения. Один из «помилованных» — вот этот, — он указал большим пальцем на матроса, заштрихованного синим карандашом, — мой шурин Ханнес Рикле, тоже из Пфорцгейма, как и я. Учился на ювелира, но сбежал. В двадцать лет ему обязательно захотелось в море, в широкий мир, посмотреть чужие страны, тропики, южные океаны, немецкий юго-запад. Теперь может изучать собственную камеру, безумец этакий.

— Пожизненное заключение? — переспросил Бертин и откинулся на спинку деревянного стула. Он заложил ногу за ногу и стал рассматривать носок сапога, покачивая им вверх и вниз. — Выручим твоего шурина по окончании войны, будь покоен.

Часовщик кивнул.

— Да, то же самое ты предсказывал Юргенсу, когда ему закатили два года тюрьмы. Видишь, что получилось на деле: штрафной батальон и туберкулез.

— Война-то еще не кончена, — с возмущением ответил Бертин. — Вот погоди, пусть только подпишут мир!

— Знаю, знаю, — сказал Мау, — вам в ваших канцеляриях мерещится, что везде сплошная благодать. Но за этой благодатью стоят бронированные башни и пушки, а кругом — только серая вода. А Кебес и Рейхпич лежат в земле где-то под Кёльном. Когда революционные солдаты морской пехоты отказались совершить казнь, матросов отвезли в Ванерхейде, и отряд ополченцев расстрелял их. Идиоты не понимали, что стреляют в самих себя, говоря образно.

Бертин выпрямился и крепко уперся ногами в пол.

— Рассказывай же, старина! — сказал он хрипло. — В числе мятежников был и твой шурин?

— Рассказывать о нем — значит выносить сор из избы, — сердито ответил Мау. — Захотел этот дурень домой, к своей жене, он жил с моей сестрой в счастливейшем браке. Он был одним из застрельщиков, но как раз в это время находился в отпуске и подался на Баден. А там нелегально перемахнул через границу, в Швейцарию. Радисты предупредили его, они вообще были заодно с техническим персоналом, с кочегарами.

Разумеется, дело началось с того, что выбрали хозяйственную комиссию, взбунтовались из-за харчей — сушеных овощей, заплесневелого хлеба, муки с червями пополам. Мятеж перекинулся на двенадцать кораблей, все с этакими важными названиями: тут тебе и «Король Альберт» и «Принц-регент Луитпольд», величество на величестве. А матросы сошли с кораблей, собрались в своих кабачках — около четырех тысяч человек. Из них четыреста подписали резолюцию — что они, мол, за мир по русскому образцу: без аннексий и контрибуций, с самоопределением народов. «Мятеж!» — завопили мерзавцы из всевозможных ведомств. А что произошло потом, советую почитать. Поройся в архивах, там ждут тебя целые ящики исписанной бумаги. По сколько бы золотопогонники в голубых мундирах ни рыли носом землю, им бы все равно ничего не разнюхать, если бы не Рикле, мой дорогой шурин Ханнес. Встретился, понимаешь, в Лерахе с моей сестрой и провел с ней ночь, а наутро его застукала тайная полиция. Это был отчаянный парень, не трус, никогда не прятался в кусты. Но у него под крышкой карманных часов нашли бумажку с фамилиями всех организаторов, всех членов хозяйственной комиссии и сборщиков подписей. Когда он вспомнил об ртом и попытался выбросить часы через окно, было уже поздно. Так он и предал товарищей, этот проклятый Ханнес, сам того не желая. Но какой же это товарищ, если он хранит такую бумажку у себя в часах! Надо было сожрать ее, а уж потом перейти границу и поскакать к жене. А теперь — хоть бы он все волосы на себе выдрал, Рейхпича и Кебеса ему не возвратить. Они сошли в могилу, проклиная наш милитаризм, а адмиралтейство принесло поздравления военному суду, команды вернулись на корабли и приступили к исполнению своих обязанностей, как писали твои коллеги в газетах. Но их держат в портах, там они и останутся. Пошлет ли их командование в Северное море, — это еще большой вопрос.