Жизнь Амброза Бирса

«Нью-Йорк, 5 ноября 1908 года.

Настоящим удостоверяется, что Амброз Бирс имеет исключительные права готовить к публикации и публиковать в форме книги все свои сочинения, которые он передавал мне и в мои газеты и журналы, с отказом с моей стороны и со стороны этих газет и журналов от каких-либо прав, которые я или они могут иметь на эти тексты.

У. Р. Хёрст.

Свидетели: …»

Свидетелей не было. Хёрст отказался от прав без всякого вознаграждения, только из уважения к Бирсу. Хёрст знал, что он отказался от права на собственность, которая со временем может принести большой доход.

В разговорах со мной Бирс высоко оценивал Хёрста, особенно из-за его щедрости и его смелости. Хёрст брал на себя ответственность за всё, что было написано в его газетах. Иногда некоторые сотрудники писали глупые статьи, но Хёрст прикрывал их и молча брал вину на себя. Бирс говорил, что Хёрст также не беспокоил его по мелочам, поскольку глаз этого человека (оба глаза) всегда сосредотачивался на главном. Он не обращал внимания на то, что не имело большого значения. Снова процитируем «Черновой набросок»:

«Чтобы проиллюстрировать лучшие черты странного и сложного характера этого человека, достаточно рассказать об одном случае. Вскоре после убийства губернатора Кентукки Гёбеля[66] – мне кажется, очень опасно, если этот прецедент останется безнаказанным – я написал для нью-йоркской газеты мистера Хёрста такие пророческие строки:

Пулю, которая пронзила грудь Гёбеля,

Не найти на всём Западе.

По простой причине: она ускорилась,

Чтобы уложить в гроб Маккинли[67].

На эти строки, естественно, не обратили внимания, но через двадцать месяцев Чолгош застрелил президента. Все помнят, что случилось тогда с мистером Хёрстом и его газетой. Его политические враги и деловые конкуренты не упустили эту возможность. Стихи, по-разному искажённые, выдаваемые за передовицу, с датой или без даты были перепечатаны по всей стране как доказательство того, что мистер Хёрст причастен к преступлению. Они украшали редакторскую колонку в «Нью-Йорк Сан» и пылали на рекламном щите перед Таммани-холл[68]. Гнев народа разгорелся, и главным топливом были тысячи экземпляров газеты Хёрста, которые были вырваны у торговцев и сожжены на улице. От Хёрста ушли многие рекламодатели. Посланники «Сан» наводнили клубы, библиотеки и другие патриотические учреждения всей страны, чтобы исключить газету из подшивок. Была даже попытка заставить Чолгоша признаться, что он совершил преступление, прочитав газету. За это его семья должна была получить вознаграждение в десять тысяч долларов. Но этому весёленькому плану помешал судья, которому о нём сообщили. Во время этого карнавала порока я был в Вашингтоне, не вставал из-за болезни и ничего не знал. Моё имя, которое ставилось под всем, что я писал, включая стихи, ни разу не было упомянуто. Что касается мистера Хёрста, то догадываюсь, что он впервые увидел стихи только тогда, когда начался этот тарарам.

После всего этого инцидент не был исчерпан. Когда мистер Хёрст участвовал в гротескных выборах в губернаторы Нью-Йорка, администрация Рузвельта натравила на него госсекретаря Рута[69]. Этот высоконравственный джентльмен произнёс в своей речи один из самых искажённых прозаических вариантов моего пророчества, произведя заметное воздействие и не потревожив свою совесть. Всё-таки я твёрдо уверен, что бог видел его. И если кто-то думает, что мистер Рут не отправится к дьяволу, то только сам дьявол, для которого, несомненно, желание – это порождение мысли.

Газеты Хёрста были настроены враждебно к Маккинли, но, конечно, моё несчастное пророчество стоило ему десятки тысяч долларов и упавшего политического престижа. Насколько я знаю, оно стоило ему победы на выборах. Я никогда не напоминал ему об этом деле, и, что важнее, он не напоминал мне. Мне кажется, ко всем людям должен быть человеческий подход».

IV

Хёрст был очень терпимым начальником и дипломатом высшего класса, поскольку собрал вокруг себя самых сложных людей на этом континенте. Ничего не известно о том, что он ссорился с кем-то из них. Бирс был тяжёлым испытанием для Хёрста. Всеми доступными средствами он пытался склонить Хёрста к ссоре. Хёрст не ссорился, он игнорировал оскорбительные письма Бирса и продолжал с завидным постоянством платить ему сто долларов в неделю, независимо от того, писал Бирс или не писал, подчинялся или не подчинялся. Хёрст также не принимал обиженного автора, когда тот приходил, но всегда посылал к нему привратника с правдоподобным извинением. Когда автор слишком настойчиво требовал личной встречи, чтобы уволиться, если причины его жалоб не будут устранены, его наниматель писал ему очень вежливое письмо, приглашая недовольного гения к себе на обед. Приходя, Бирс обнаруживал за столом большое собрание, в котором присутствовало несколько дам. Это несоответствие смешило его, и он забывал о своих обидах.

В конце концов, Бирс настоял на том, чтобы Хёрст дал ему карт-бланш и печатал в своих газетах и журналах всё, что писал Бирс. Это подходило Хёрсту. Но трудность заключалась в том, что Бирс не выполнял указаний. Например, Хёрст телеграфировал Бирсу в Вашингтон, чтобы тот встретился с одним чиновником по делу, которое все обсуждали, а затем изложил подписчикам свой взгляд и свою критику. Оскорблённый Бирс тут же отказался, говоря, что он не репортёр, не новостник и что он не склонен к работе детектива. Очевидно, он забыл, что он приехал в Вашингтон из Сан-Франциско, чтобы осветить для Хёрста серьёзный скандал того времени – следствие по делу Хантингтона[70]. Он совершил это с таким успехом, что заслуженно прославился на всю страну, разоблачив самый дьявольский транспортный заговор в истории США. В этом деле он не гнушался детективной работой и применял те методы, которые сам ненавидел, за которые проклинал своего нанимателя.

Хёрст, конечно, знал, какие работы Бирса были самыми популярными – те работы, благодаря которым распространялись издания Хёрста, например, журнал «Космополитен». «Цари зверей», известные как рассказы Малыша Джонни, оказались козырной картой[71]. Бирс устал от Малыша Джонни, который несколько лет выступал перед публикой. Бирс говорил мне, что он просто не может написать ни одной строчки – и не хочет. Кроме того, у него на руках было много ненапечатанных рассказов, и он хотел уделять больше времени своим рассказам. Но Хёрст, как и другие издатели газет и журналов, редко имел возможность пристроить куда-то рассказы Бирса. Они не вызывали интереса тогда, как не вызывают его сейчас.

Пришло время, когда Бирс перестал писать рассказы Малыша Джонни, но Хёрст продолжил еженедельно присылать ему чек на сто долларов и игнорировал постоянные письма Бирса с жалобами. Дошло до того, что недовольный писатель должен был выбирать: или писать снова, или не обналичивать чеки. Он посоветовался со мной. Я сказал, что при таких обстоятельствах у него нет причин сердиться. Если он не желает больше писать про Малыша Джонни (прошло уже много времени с тех пор, как Хёрст потребовал очередной рассказ), они с Хёрстом могут договориться о том, какой тип сочинений удовлетворит их обоих. Руководствуясь похожим советом, который я дал в прошлом, Бирс отправил Хёрсту великолепный новый рассказ, который поразил редактора. Бирс даже согласился добавить несколько «трюков», которые придумал Хёрст и которые Бирс считал глупыми. Последнее оказалось верным, поскольку «трюки» не привлекали внимания, и вскоре от них отказались.

Тем не менее, как я уже сказал, пришло время, когда Бирс из чувства приличия должен был выбирать: отсылать рассказ или отсылать чек. Несмотря на мой совет, он уволился. Почему? Он так и не объяснил. Но я уверен, что он думал, что Хёрст откажет в просьбе об увольнении или проигнорирует её и продолжит еженедельно присылать чек. Поэтому, когда мы встречались (это случалось, по меньшей мере, дважды в день в те дни, когда я приезжал в Вашингтон), он рассказывал мне о тех условиях, при которых согласится вернуться к Хёрсту. Условия были таковы: Хёрст должен был попросить прощения, платить не меньше, чем в сто долларов и публиковать, по меньшей мере, один рассказ в месяц в журнале «Космополитен», причём выбор рассказа полностью зависел от Бирса.