Страница 39 из 40
Когда процессия оказалась довольно далеко от деревни, работник, тащивший на плече лопату, объявил, что они на месте и можно рыть могилу. Скелеты павшей скотины, занесенные снегом, усеивали здесь все вокруг. Плоть расклевали птицы и растащили бродячие собаки, оставив лишь голые черепа да остовы ребер, выглядевшие как веера, с которых сорвана бумага. Снег сделал их очертания еще более жуткими и причудливыми: казалось, это останки доисторических чудищ или тех тварей, на которых ведьмы отправляются на шабаши.
Актеры опустили носилки на землю, и работник принялся усердно орудовать лопатой, выбрасывая на снег черные комья земли. Похороны зимой по-особому печальны: мертвецы ничего не чувствуют, это очевидно, но тем, кто собрался у свежей могилы, всегда кажется, что бедным усопшим будет неописуемо холодно провести первую ночь в глубоко промерзшей земле.
Тиран сменил слугу, когда тот запыхался; могильная яма быстро углублялась. Она уже была достаточно широка и глубока, чтобы принять в себя тощее тело Матамора, как вдруг поселяне, столпившиеся неподалеку, принялись вопить: «Бей проклятых гугенотов!» – явно намереваясь наброситься на актеров. В их сторону полетело несколько камней, которые, к счастью, никого не задели. Сигоньяк в бешенстве обнажил шпагу и бросился к эти тупым мужланам, угрожая пронзить их одного за другим. На шум из ямы выбрался Тиран, подобрал одну из жердей от импровизированных носилок и принялся от всей души колотить тех, кто замешкался и не отступил от яростного натиска барона. Толпа вмиг рассеялась, вопя и сыпля проклятиями, после чего можно было завершить похоронный обряд.
Опущенное на дно ямы тело Матамора, туго обернутое обрывком «леса», больше напоминало не человека, а мушкет или аркебузу, упакованную в зеленую ткань, которую норовят спрятать подальше от чужих глаз. Когда первые комья мерзлой земли посыпались на жалкие останки актера, расчувствовавшийся Педант не смог удержать слезу, скатившуюся с его пористого красного носа в отверстую могилу, как жемчужина. Вздохнув, он скорбно произнес вместо пространной надгробной речи:
– Увы! Бедный, бедный Матамор!
Добряк Педант и не подозревал, что в точности повторяет слова Гамлета, принца Датского, сказанные им в ту минуту, когда он держал в руках череп Йорика, бывшего придворного шута. Однако в ту пору эта трагедия господина Шекспира, весьма известного в Англии поэта, пользовавшегося покровительством королевы Елизаветы, еще не была известна в этой части Французского королевства.
В считаные минуты могила была засыпана. Тиран присыпал ее сверху снегом, чтобы жители деревни не нашли ее и не могли надругаться над трупом.
Покончив с этим, он произнес:
– Делать нам тут больше нечего, надо поживее убираться. Вернемся на постоялый двор, запряжем лошадь и отправимся в путь. Иначе эти дикари, чего доброго, вернутся с подкреплением и набросятся на нас. В этом случае вашей шпаги, барон, и моих кулаков окажется маловато, ведь тысяча пигмеев может одолеть любого великана. Да и от победы над ними толку никакого: ни славы, ни прибыли. Допустим, вы проткнете с полдюжины олухов – чести это вам не прибавит, а с мертвецами хлопот не оберешься. Тут тебе и причитания вдов, и вопли сирот, и прочие нудные каверзы, которыми пользуются крючкотворы-адвокаты, чтобы склонить на свою сторону судей…
Труппа не замедлила последовать разумному совету. Часом позже, расплатившись с хозяйкой за ночлег и еду, актеры уже были в пути.
Поначалу странники двигались вперед со всей быстротой, какую только позволяли основательно обледеневшая дорога и силы старой клячи, несколько возросшие после ночи в теплой конюшне и доброй порции корма. Надо было поскорее оставить позади деревню, чтобы избежать преследования со стороны обозленных мужланов, которое было вполне возможным.
На протяжении первых двух миль царило общее молчание: всех угнетали мысли о прискорбной кончине Матамора и собственном плачевном положении. Каждый комедиант знал, что настанет час – и его зароют где-нибудь у дороги вместе с отбросами и падалью, а то и вовсе не станут хоронить, а оставят на поругание тупым фанатикам. Их фургон, неспешно, но неуклонно продвигавшийся по дороге, был своего рода символическим воплощением жизни, которая стремится вперед, не заботясь о тех, кто не в силах следовать за ней и остается в придорожной канаве.
На то и существуют символы, чтобы истина стала яснее; и Блазиус, у которого уже язык чесался порассуждать об этом, вскоре принялся сыпать бесчисленными цитатами, сентенциями и афоризмами великих философов, засевшими в его бездонной памяти благодаря сыгранным ролям.
Тиран хмуро слушал его и не отвечал ни слова. Его заботило совсем другое, и в конце концов Педант, заметив его рассеянность, полюбопытствовал, о чем он думает.
– О Милоне Кротонском, – отвечал Тиран, – том самом знаменитом греческом атлете, который одним ударом кулака убил быка и съел его в один присест. Этот подвиг до того пленяет меня, что я готов его повторить!
– Увы, быка-то у нас и нет! – вставил Скапен.
– Твоя правда, – подтвердил Тиран, – есть только кулак… и мой пустой желудок. О, до чего же счастливы страусы, способные питаться камнями, черепками, пуговицами, рукоятками ножей, пряжками от поясов и прочей неудобоваримой дрянью! Сейчас я, кажется, готов сожрать всю нашу театральную бутафорию. Роя могилу для бедняги Матамора, я заодно и в себе самом вырыл такую широкую, длинную и глубокую яму, что ее ничем не заполнить. Греки и римляне поступали умно, устраивая после похорон обильные трапезы с возлияниями, прославляя усопших и радуя живых. Неплохо бы воскресить этот мудрый поминальный ритуал, способный уменьшить скорбь и осушить любые слезы.
– Иначе говоря, ты голоден, как пес, – подытожил Блазиус. – Тошно смотреть на тебя, Полифем, людоед, Гаргантюа, урезанный наполовину Голиаф!
– А ты, я думаю, совсем не прочь выпить, – возразил Тиран. – О, жалкий прохудившийся бурдюк, сито, дырявая бочка, сломанный насос, кувшин без ручки!
– А представляете, как сладостно и полезно было бы сочетать за одним столом оба эти естественных стремления! – примирительно изрек Скапен. – А между тем вон там, у дороги, я вижу уютный лесок, вполне походящий для привала. Можно заглянуть туда и, если в фургоне осталось хоть что-то съедобное, перекусить чем бог послал, укрывшись от ветра. Кстати, и лошадь передохнет, а мы, обгладывая уже однажды обглоданные кости от ветчины, потолкуем о будущем нашей труппы, которое мне видится далеко не самым радужным.
– Золотые слова! – воскликнул Блазиус. – Выгребем из недр нашего провиантского мешка, ставшего ныне больше похожим на кошелек проигравшегося в пух и прах мота, остатки былого великолепия: корки от пирогов, шкурки от окорока, хвостики от колбасы и сухие горбушки хлеба. В укладке, сдается мне, отыщутся еще две-три бутылки вина, последние из целого батальона. Всем этим можно если и не утолить, то хотя бы немного заглушить голод!
Фургон скатился с дороги, после чего его поставили в гуще кустов. Распряженная лошадь занялась поисками сухой травы, кое-где торчавшей из-под снега, выщипывая ее клочок за клочком своими длинными желтыми зубами. На поляне разостлали ковер, актеры расселись по-турецки вокруг этой импровизированной скатерти, и Блазиус торжественно, словно перед обильной трапезой, расположил на ней объедки, завалявшиеся в фургоне.
– Какая великолепная сервировка! – воскликнул Тиран, любуясь делом его рук. – Дворецкий самого герцога Анжуйского не управился бы лучше. Ты, Блазиус, превосходен, когда играешь Педанта, но твое подлинное призвание – быть стольником и виночерпием при знатных дворах!
– Я и в самом деле намеревался стать если не одним, так другим, но судьба была против, – скромно ответил Педант. – Только смотрите, обжоры, не набрасывайтесь с жадностью. Жуйте медленно и вдумчиво. Или нет: я сам оделю каждого из вас, как поступают на спасательных плотах после кораблекрушения. Тебе, Тиран, достанется ветчинная кость, на которой еще кое-что осталось. Зубы у тебя дай бог всякому, ты без труда раздробишь ее и, как положено философу, добудешь из нее содержимое. Вам, сударыни, я предложу донце пирога с остатками фарша, основательно пропитанное жиром. Это блюдо тонкое, изысканное и весьма питательное. Вам, барон де Сигоньяк, я вручаю кончик колбасы! Но не вздумайте проглотить веревку, которой он стянут, точно кошель шнурком. Оставьте ее на ужин, поскольку обед сегодня мы отменяем как нечто чересчур обременительное для пищеварения. Что касается нас троих – Леандра, Скапена и вашего покорного слуги, то мы удовольствуемся вот этим куском сыра, сморщившимся и заплесневевшим, как отшельник в пещере. Если кто-нибудь сочтет хлеб слишком черствым – пусть потрудится размочить его в воде. Теперь вино… скажем так: каждый получит полный стаканчик, но как виночерпий я попрошу осушить его до дна, чтобы не случилось потери бесценной влаги…