Гайдар

Снова искал опору под ногами, пряча растерянность за шутливыми строками вроде беззаботных писем.

«Боренька, - писал Назаровскому. - За эти два года - что мы не виделись - постарел я также ровно на два года, и сейчас мне уже не больше и не меньше, как 26 годов и сколько-то там месяцев. Много за это время я ездил по Северу, а теперь вот уже полгода, как живу в Москве. Не работаю пока в газете нигде, но скоро буду работать - потому что долго без газеты скучно».

Скука здесь была другого рода… Правду ж писать не хотел: никто не любит неудачников. Кроме того, нужны были деньги. Поначалу из полученного за оба издания «Обыкновенной биографии», а также за «Графские развалины» что-то еще оставалось. И он твердо решил экономить, с точностью до копейки высчитывая расходы в пределах рубля, но затруднялся сказать, куда в короткий срок ушло несколько тысяч.

«На хлебушек» оставалась только Лилина зарплата, которая при его методе экономии не гарантировала материального благополучия.

Стал писать для «радиопионерской газеты», в которой работала Лиля. И для «Рабочей газеты». Ездил на Магнитку - первую грандиозную стройку, где довелось побывать. Его восхищал размах строительства. Он гордился самоотверженностью людей, которые в пургу и мороз работали в открытом поле, когда и в гостинице-то сидеть было холодно. Злила неразбериха, из-за которой срывались планы, а главное - срывался тот прекрасный ритм, в котором трудились люди. И он по обыкновению вмешивался.

Но поездки и статьи для газет были «отхожим промыслом». А новый и неожиданный поворот всей дальнейшей его работе подсказал драматический случай.

В нескольких километрах от Кунцева находился полигон. И однажды, перепутав дни стрельб, которые проводились трижды в неделю, ватага малышей отправилась на полигон за грибами, решив заодно посмотреть домики-мишени.

Разрывы снарядов застали ребят возле самых домишек. Перепутанные дети забрались в полуразрушенный блиндаж, который, к счастью, оказался поблизости. В блиндаже было темно. Земля от взрывов ходила под ногами. С потолка и стен осыпался песок.

Тогда, чтобы не было так страшно, ребята принялись рассказывать истории про смелых людей. А под конец даже запели «По долинам и по взгорьям».

Случай на полигоне взбудоражил весь поселок. Одних потрясло, что ребята свободно могли погибнуть. Других - самообладание детей. Когда ребята, бывало, не трусили в гражданскую, их к этому готовила обстановка. Они видели, что в похожих случаях делали старшие. А тут малыши, которые и родились-то после войны, попав под артиллерийский обстрел, вели себя по-солдатски находчиво и мудро.

Случаю на полигоне посвятил стихи. Переданные по радио, они вызвали поток писем: люди хотели знать подробности. И он написал «Четвертый блиндаж». Писал неторопливо, много раз переделывая каждую главку. После больших повестей было приятно работать над маленькой вещью.

Рассказ тут же напечатали отдельной книжкой, но никакой уверенности, что нашел себя в новой теме, не было.

…Вернулся из очередной командировки - и не узнал Кунцевского поселка. Весь тупик был занят «товарными вагонами и платформами. Горели костры, дымилась походная кухня, бурчали над кострами котлы. Ржали лошади. Суетились рабочие, сбрасывая бревна, доски, ящики и стаскивая с платформы повозки, сбрую и мешки».

Тихий дачный поселок превратился в громадную строительную площадку. По соседству же создавался колхоз. В домах шли разговоры: кто записался, а кто нет. И получалось даже смешно: он ездил, чтобы писать о строителях, в дальние-дальние страны, на Урал и в Сибирь. А такие же «дальние страны» начинались рядом с домом.

Жители поселка, избы которых попали в зону строительства, спешно переселялись в новые. И уже через несколько дней по тому месту, где стояла покосившаяся хатка, катил маневровый паровоз. И если даже у него, взрослого человека, с трудом укладывалось в сознании, как все это может быть, что при виде небывалого должны были испытывать дети?

Ион задумал книгу о пятилетке, как ее мог понять и увидеть мальчишка, любой из тех, что день и ночь крутились возле рабочих. И сразу пригодился «Четвертый блиндаж» - вернее, интонация и тот наивный, из детства, взгляд, который был в рассказе.

Интонация - это был его камертон, й пока его камертон, понял о н, будет в нем звучать, работа не прервется и не остановится.

Он писал про чуть смешных друзей Петьку и Ваську, про бывшего машиниста Ивана Михайловича, который всегда рассказывал «что-нибудь интересное про прежние годы, про тяжелые войны, про то, как белые начали да как их красные кончили», и еще про то, как нынешний колхозный председатель Егор (в войну - помощник машиниста) спас бронепоезд, когда Ивану Михайловичу оторвало осколком руку. Подвиг Егора должен был стать мерилом его человеческой ценности в последующих событиях…

Работал круглые сутки. То есть за столом несколько часов, но думал о повести даже во сне. Просыпаясь ночью, говорил Лиде: «Запомни: палатка и компас, компас и палатка». А утром нужна была абсолютная тишина, чтобы слушать, как чистый, не передаваемый никакими нотами звук внутри него отливается в живые слова - строки.

Но приходила усталость. Тогда опять начинал сомневаться - искал кому бы почитать. И в углу издательского коридора наизусть рассказывал только что законченное. И общее мнение было: «Дальние страны» - это «очень милая и грациозная повесть».

На беду пошли неприятные письма. Издательство напоминало о сроках, требовало представить рукопись, чтобы сдать на иллюстрацию, либо вернуть аванс, грозя взыскать ею в «бесспорном порядке». Деньги были давно истрачены. Повесть же написана в лучшем случае на две трети. Сдавать художнику было нечего. Он же отвечал: все готово. Шлифует и отделывает. Его на время оставляли в покое, тем более что главы «Дальних стран» уже передавали по радио.

И никто не знал, что, увозя всякий раз в редакцию очередную стопку исписанных и исчерканных страниц (единственный экземпляр!), Лиля молчаливо спрашивала: будет ли продолжение?…

И если раньше нисколько не сомневался, то теперь ее знал и сам: работать в Кунцеве ему становилось все трудней…

И однажды Лиле в самом деле нечего было везти. По радио передали: «На этом мы пока заканчиваем чтение глав из новой повести Гайдара».

А без музыки внутри писать «Дальние страны» было нельзя. Это не «Лбовщина» и не «Графские развалины». Самое обидное, что и работы оставалось на несколько дней, но внутреннего покоя уже не было.

Давно приглашали в Артек. Можно было поехать и теперь, но Тимур?… Ему сказали: «Берите и сына. Определим в отряд».

И вот он в Артеке. Кругом спокойно. До обеда все ребята на море. Или в парке в тени. Возле домика, где поселили его, их даже не видно. Сиди и работай. А ему не по себе.

«Шли, шли, - записал по приезде в дневник, - и пришли, наконец, в «Дальние страны».

Но надолго тяжелым пятном останется в памяти у меня отъезд в эти страны…»

Лагерь у подножия Аю-Дага

В Артеке нравилось. Природа Крыма, воздух Черного моря и синих гор возвращали силы, но - заносил он в тетрадь: «Последние события в Москве - кожу мне сорвали. Пусть бы уж все началось двумя-тремя днями позже. Жалко, испортили хорошую книгу».

Постепенно московские впечатления смягчились: их заслонили работа и жизнь в лагере.

…Артек основал Зиновий Петрович Соловьев, который возглавил «службу здоровья пионеров». Как все настоящие партийцы, это был донельзя занятой человек: заместитель наркома здравоохранения, начальник военно-санитарного управления Красной Армии, председатель Российского общества Красного Креста.

Только романтик, не забывший собственного детства, мог выбрать для лагеря такое место, как Артек.

По замыслу, это был санаторий и лагерь по обмену опытом одновременно. Отряд приезжал со своим вожатым. В первое лето у подножья Аю-Дага стояли четыре большие американские брезентовые палатки. В старом потемкинском домике оборудовали кухню и бельевой склад. Там же помещалась пионерская комната.