Гайдар

Он подозрительно, одними глазами, обвел комнату, пытаясь понять, что его разбудило.

Середину комнаты занимал овальный, благородного дерева стол без скатерти и несколько стульев. На спинке одного висел френч, новый, парадный, нарочно с вечера выглаженный. При виде френча внутри что-то заныло, и ему показалось: о н понял, отчего проснулся.

Сразу захотелось пить.

Он прошлепал босыми ногами по гладкому, маслом крашенному полу, взял стоящий на столе вместо графина умывальный кувшин, отпил несколько больших глотков, как, бывало, пил прямо из ведра в походе. И снова лег, натянув одеяло и чувствуя, что его начинает познабливать - то ли от холода в комнате, то ли еще от чего.

…Командирский этот френч ему выдали под Моршанском, когда принял 58-й полк. Там же познакомился с Марусей, а на другой день его ранило.

Этот приветливый папаша, к которому он однажды заезжал с бойцами спросить дорогу и который почти силой напоил их всех молоком и дал еще с собою самосаду, через неделю, когда, преследуя банду, они мчались тем же селом, мимо того же крытого железом дома, папаша этот (он помнил свое изумление и свою ярость) вырос вдруг из-за плетня и, как булыжник в собаку, швырнул круглую бомбу-самоделку под ноги его коню.

Хирург вынул потом из распухшей руки (очень боялись заражения крови) два похожих на чугунные черепки осколка (они безобидно звякнули, падая в таз) и долго возился, сшивая разорванное правое ухо.

«Вы молодой человек, - ласково говорил хирург, - ухо у вас должно быть красивым».

Осколков он так ни одного и не взял - устал от боли: болела рука, болело ухо, но сильнее всего болела контуженная взрывом голова. (Потом, конечно, пожалел, что не взял: при случае, за столом с друзьями, можно было бы вынуть и показать.)

А когда перенесли его в палату (пришлось немного подождать, пока кого-то убирали вниз), вдруг отворилась дверь и быстро, бесшумно вошла Маруся.

Он даже вскрикнул.

А Маруся подошла, села рядом, положила руку на его совсем горячую голову и сказала:

«Я тебя весь день после боя искала. Больно тебе, милый?»

А он ответил:

«Наплевать, что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?»

«Ты спи, - ответила Маруся. - Спи крепко. Я около тебя все дни буду».

Потом выяснилось, какой-то дурак ей сказал: «Комполка убило. Я сам видел: разорвало бомбой на кусочки», в она прибежала, думая, что его уже нет.

Первые дни Маруся в самом деле от него ни на шаг не отходила. Другие раненые, правда, не обижались, просто немного завидовали и, случалось, просили что подать или чем помочь. Она откликалась на просьбы приветливо и готовно. Солдаты звали ее «наша сестренка».

…Когда после выписки получил в каптерке свои вещи и переоделся, все на нем было мятое, стыдно выйти. В особенности френч. Но Маруся сказала: «Ничего, придем - отгладим».

И действительно, когда пришли, Маруся велела френч ему снять и тут же принялась гладить: отпарила борта, рукава, ни складочки на спине, потом повесила френч на спинку стула, не велев трогать, чтобы теплое, отпаренное не помялось.

И сразу стала готовить ужин.

И он вдруг понял: она его стесняется.

…Хотел всем ее показать, но целых два года не удавалось попасть домой. И только получив направление к новому месту службы - в Сибирь, - сумел ненадолго заехать с Марусей в Арзамас. "

Но мама все еще была в Средней Азии. Послали ее туда на три месяца, а задержали на год.

С отцом он тоже разминулся: отец приезжал незадолго перед тем в отпуск, наготовил дров, посадил огород, поправил кое-что по хозяйству и уехал обратно в Новониколаевск, в полк, где служил комиссаром.

Но тетке Дарье Алексеевне, которая вела весь дом, и сестришкам (звал сестер сестришками) Маруся понравилась сразу: не успели они сойти с поезда, как Маруся» переднике уже помогала на кухне, вечером что-то штопала и шила, а утром с веником и тряпкой уже мела пол и обтирала пыль с таким проворством, словно родилась и выросла в этом доме и не собиралась из него никуда уезжать.

И две эти недели они прожили беззаботно и весело: ходили гулять на Сороку, маленькую речушку, когда-то перегороженную плотинами и превращенную в чистые, проточные пруды; ходили по лесу и березовому перелеску, где он раньше, до армии, просиживал целыми днями, слушая и подманивая своим свистом в ловушку Птиц.

Он водил Марусю по местам, дорогим для него с тех пор, как помнил себя, и она за это над ним, как он немного побаивался, не смеялась, а наоборот, ей все нравилось, как нравились и те книги, которые он любил, снимая дома с полок то стихи Пушкина, то повести Гоголя и вслух читая ей по необъяснимой прихоти то «Пажа, или Пятнадцать лет», а то «Сорочинскую ярмарку», и, бывало, тут же, развеселившись, отбрасывал в сторону книгу, чтобы подурачиться.

Он напяливал на себя теткины платья, представляя то жадную и хищную богомолку, которая истово крестится на иконы, а сама, воровски стреляя глазами, высматривает и вынюхивает, что есть в доме, а то стриженную после тифа девицу, которая кокетливо смущается, что у нее короткие волосы.

Или вдруг хватал Марусю, Катю, Олю, по одной или всех вместе, и, опрокидывая стулья, носился с ними по дому, а потом, выбежав во двор, где было просторно и морозно, и не выпуская из рук ни одну из них, начинал под страшенный визг быстро-быстро кружиться на месте, изображая теперь ярмарочную карусель.

Тетка Дарья, услышав крики и визг, тоже выбегала во двор и умоляла его успокоиться, потому что он сейчас кого-нибудь уронит и разобьет или простудит, а ему уже не остановиться.

Поездка с Марусей домой - это было самое счастливое время с той поры, как кончилось детство. Маруся тоже часто очень вспоминала Арзамас, и они решили, что при первой же возможности поедут опять: хоть на недельку, хоть на один день.

И поехали: у него был длинный, полугодовой отпуск - по болезни.

Уже вернулся из армии отец, и приятно было видеть, как ласково и добро он принял Марусю и сколько приветливости и милой заботы проявляла Маруся к отцу, понимая, что отец на войне от такой заботы отвык, и в пустом доме, который отцу пришлось обживать теперь заново, вдвоем, с Талкою (Оля и Катя уехали к маме), хозяйственная женская рука и внимание к мелочам были нелишними.

…Что было затем, вспоминать не хотелось. Да он и не вспоминал. Наоборот, он гнал от себя это каждый день, каждое утро и каждую ночь, но это все равно стояло перед глазами.

То есть ничего особенного как будто и не произошло. Они тихо, совсем, тихо поссорились. Маруся написала письмо. За ней приехала сестра. И Маруся, бесслышно, как она делала все, собрав вещи, тихо, с мягкой улыбкой со всеми простилась.

Он, конечно, пошел на вокзал. Подсадил в вагон сестру, подал вещи, хотел помочь и ей, потому что ступеньки были высокие, платформа низкая, а Маруся маленькая и обиженная.

Но Маруся тихо сказала:

- Не надо… Я теперь уже сама.

И все эти месяцы после ее отъезда, против своей воли думая, как же получилось, что у них вдруг не получилось, он винил во всем себя - и за то, что был не прав, и за то, что там, в Арзамасе, не сумел сказать ей что-то самое простое и важное, что бы ее остановило.

И как ни бессмысленно это теперь выглядело, думая о ней, искал и находил те самые слова, которые могли бы остановить ее тогда в Арзамасе.

И, глянув еще раз на френч, отпаренный с вечера так, как она его учила, вдруг понял, что его разбудило:

«Увольнение!..»

Сегодня его увольняли из армии вчистую.

ПРОГУЛКА

Он вышел на улицу. Уже было светло. Мимо гостиницы, чуть замедляя ход, процокала пролетка. А в сторону Кремля, пофыркивая, плавно прошел «форд» с брезентовым латаным верхом и слюдяными окошечками.

Есть не хотелось, да и все еще было закрыто. Купил у заспанного мальчишки-разносчика свежую газету. Остановился. Пробежал на первой странице заголовки событий. Машинально глянул на число: «19 апреля 1924 года». Сунул газету («Дочитаю потом») в карман. Достал изогнутую трубку, набил ее табаком и закурил.