Страница 28 из 102
В конце концов Джасинта настолько успокоилась, что смогла заснуть и спала до тех пор, пока, открыв глаза, не увидела прямо над собой лица Шерри. Слегка удивившись, проснулась окончательно и улыбнулась. В этот момент из ее головы вылетело абсолютно все, кроме того, что рядом с ней оказалась мать.
Шерри наклонилась над ней; она была при полном параде, словно собралась на какой-то пикник, даже держала в руке зонтик от солнца. Ее платье из шотландки в ярко-зеленую и красную клетку, застегивающееся спереди на пуговицы, превосходно подчеркивало безупречность ее фигуры. Воротник был из черного бархата, голову ее украшала изящная бархатная шляпка в тон воротнику. Как и много лет назад, от нее исходил свежий пьянящий аромат, и Джасинта подумала, что Шерри выглядит потрясающе.
— Разве ты не собираешься вставать? — с шутливым упреком в голосе осведомилась Шерри.
Все еще улыбаясь, Джасинта зевнула, потянулась и собралась ответить на вопрос матери. Но тут же вспомнила все, и улыбка мгновенно исчезла с ее лица. Черные глаза расширились, и указательный палец невольно приблизился к губам, как у маленькой девочки, ожидающей родительского наказания. Шерри продолжала смотреть на нее сверху вниз с той же улыбкой, спокойной и сочувственной, и Джасинта, больше не в силах вынести отсутствие какого бы то ни было упрека в глазах Шерри, внезапно перевернулась на живот и, закрыв лицо ладонями, горько заплакала.
Почти сразу же ее спины коснулась грудь Шерри, и Джасинту обняли ласковые руки матери. Шерри нежно гладила дочь по волосам, и, когда заговорила, голос у нее был нежный и успокаивающий.
— Нет, нет, не надо, — шептала она. — Не плачь, дорогая, ну, пожалуйста, не плачь. Ты не должна плакать.
Джасинта, по-прежнему содрогаясь от неистовых рыданий, быстро повернулась и посмотрела на Шерри через обнаженное плечо. Ее лицо было мокро от слез, а выражение его — одновременно умоляющее и испуганное.
— Теперь ты ненавидишь меня! — всхлипывая, вскричала она с такой силой, что едва не задохнулась. Шерри вытащила платочек из бархатной сумочки, висевшей у нее на запястье, и стала вытирать им лицо дочери. — Да, да, теперь ты ненавидишь меня! — продолжала сокрушаться Джасинта. — Я знаю, что ты ненавидишь меня! И немудрено, ты не можешь иначе относиться ко мне! И ты права! Я заслужила это! О! — стенала она в каком-то безудержном отчаянии. — Я сама себя ненавижу!
Шерри, продолжая вытирать слезы, которые ручьем струились по щекам дочери, мягко ответила:
— Нет, Джасинта. Не надо так говорить. Я не испытываю к тебе никакой ненависти. Конечно же, нет. Чтобы ненавидеть, надо иметь основания для упреков. А разве могу я в чем-нибудь тебя упрекнуть?
— Почему тебе не в чем меня упрекнуть?
Сейчас она почти нуждалась в упреках и укорах со стороны Шерри; было так логично ждать от нее какого-нибудь жуткого наказания. Если бы только Шерри отвергла ее, заговорила с ней горько и презрительно, покинула ее, обрекая на вечное одиночество и отчаяние… Но Шерри была нежна и дружелюбна, разговаривая с ней так, словно Джасинте до сих пор пять лет от роду и дочурка по несчастливой случайности разбила ее любимую вазу севрского фарфора.
Шерри протянула ей платочек, тихо вздохнула и встала.
— Какой сегодня прекрасный день! Ты должна побыстрее одеться, и мы пойдем прогуляться… Может, закатим небольшой пикник. Здесь такие восхитительные места для пикников. — С этими словами она подошла к окну и потянула за шнуры, чтобы раздвинуть тяжелые шторы. Когда в комнату ворвался веселый поток сверкающего солнечного света, Джасинте пришлось закрыть глаза и сидеть так до тех пор, пока они не привыкли к этому сиянию после кромешной тьмы в комнате. Шерри протянула ей пеньюар. — Давай, дорогая, одевайся. Ты только посмотри, как распогодилось. В здешних местах всегда так, если ночью случается буря. После бури всегда устанавливается великолепная погода.
Сидя на краю постели, Джасинта грациозно продела руки в рукава пеньюара, чувствуя при этом, что лицо ее буквально горит. Лицо и шея пылали, под мышками ощущалось нервное покалывание; и еще ей казалось, что уши навострились, как у охотничьей собаки, в ожидании того, что дальше скажет Шерри. Не исключено, что упоминание о буре связано со всем случившимся.
Но Шерри, не промолвив ни слова, уселась в огромное, обшитое алым бархатом мягкое кресло и поигрывала украшающей его шелковой бахромой.
Джасинта встала, запахнула пеньюар и, направляясь в ванную, остановилась у двери и посмотрела на Шерри. Но не прямо ей в глаза, а несколько искоса.
— А сколько времени длилась… — начала было она, но потом запнулась, опасаясь, что Шерри поймет, почему возник такой вопрос. И все-таки взяла себя в руки и договорила: — Сколько же времени длилась буря? — Желание услышать ответ становилось все навязчивее и острее.
В комнате воцарилась тишина. Джасинта бросила на Шерри тревожный быстрый взгляд и увидела, что та пристально смотрит на нее и улыбается. Однако сейчас улыбка Шерри не имела ничего общего с той, которую, проснувшись, застала дочь на ее лице. Эта улыбка была еле заметной и какой-то загадочной, в ней угадывались одновременно жестокость и триумф. Джасинта мгновенно испытала мучительный, острый приступ страха и внезапно поняла, что эта молодая и красивая женщина, Шерри Энсон, ее мать, помимо всего прочего, была личностью такого размаха и обладала такими качествами, до которых Джасинте еще далеко и далеко. Да, некоторые способности Шерри так и не перешли по наследству. Ибо взгляд, который сейчас бросила мать, был неожиданно зловещим и заставил Джасинту вздрогнуть.
Пришлось ей обращать все в шутку.
— Похоже, ночью кто-то ходил по моей могиле, — проговорила она, вымученно рассмеявшись и чувствуя, как мышцы щек дрожат от нервного напряжения, с которым никак не удавалось справиться.
«Как это необычно, странно и печально, что Шерри приходится смотреть на меня так. Когда совсем недавно…
Однако совсем недавно я сама должна была напоминать себе, что передо мной находится моя мать».
Вот что вышло из их встречи в этом месте: обе — ровесницы и обе — в апогее своей красоты. Да, в самом деле они, мать и дочь, скреплены былой глубокой и мистической привязанностью. Но, поскольку обе молоды и красивы, в расцвете жизненных сил и любовного пыла, их личные желания одинаково откровенны. Восторженность их не иссякла, у обеих в равной степени не изменился взгляд на собственное, личное право испытывать страсть любой силы.
— Буря длилась два с половиной часа, — ровно ответила Шерри.
Джасинта в изумлении, смешанном со страхом, всплеснула руками. Затем опустила голову и понуро поплелась в ванную.
— По-моему, тебе будет интересно узнать, — донесся до нее голос Шерри, мягкий, но очень уж странный, — когда он занимается любовью, всегда разражается буря.
Джасинта чуть не задохнулась и в ужасе шагнула назад.
— Да?!
Она снова резко повернулась и вошла в ванную, закрыв за собой дверь. Там несколько минут стояла неподвижно, прислонившись к стене, чтобы не упасть от волнения, а все мышцы ее тела содрогались и болели, словно под воздействием какого-то яда.
Два с половиной часа!
Два с половиной часа!
О Боже!
«До чего все ужасно! Невероятно, невообразимо ужасно! И если подумать, что в это время… О, я не должна, я не буду сейчас думать об этом! Я больше никогда не буду думать об этом.
Значит, Шерри все известно!»
И тут ее пронзила еще одна мысль, настолько унизительная, что у Джасинты подкосились ноги и она начала медленно оседать на пол: «А знает ли кто-нибудь еще, кроме Шерри, что я провела с ним эту ночь? О, если так, это хуже всего, что только можно вообразить. Кошмарнее любого кошмара.
Но я не должна оставаться здесь и пытаться разрешить проблемы, с которыми не сможет справиться никто.
Надо принять ванну.
Меня ждет Шерри.
Мы собираемся с ней на пикник».
Она наполнила ванну водой и долго и яростно терла свое тело, словно пыталась соскоблить с кожи его. В результате почувствовала себя немного лучше, но по-прежнему цепенела при мысли, что Шерри знает не только о том, что он занимался с ней любовью, но и то, как долго это длилось.