Страница 60 из 96
Первый год жизни в Париже был ознаменован для меня весьма неприятными событиями. Забегая вперёд, скажу, что эти события едва не привели к тому, что Деникин стал крайне холодно относиться ко мне, более того, наши пути могли разойтись навсегда.
Как ни старался Антон Иванович сторониться своих бывших соратников, эмигранты буквально осаждали его. Были и такие, кто назойливо внушал генералу мысль о том, что Париж наводнён агентами НКВД. В этом я тоже не сомневался, видимо, так оно и было.
Антон Иванович к этим слухам относился спокойно, как к некоей неизбежности. И всё было бы хорошо, если бы не пришёл к нему однажды дотоле неизвестный мне полковник Северский. Он был невысок, строен, подвижен. Взглянув на него, я сразу заметил, что он придаёт слишком преувеличенное значение своей личности. Мне по душе были люди, которые ценят своё достоинство, к таким людям я относил и себя, но у Северского это качество выглядело слишком гипертрофированно. Он сразу заявил Деникину, что желает беседовать с ним только наедине. Услышав это, я, не ожидая просьбы Антона Ивановича, покинул кабинет.
Не знаю, о чём этот Северский говорил с генералом, но я интуитивно заподозрил неладное: слишком уж пристально смотрел на меня полковник, прежде чем уединиться с Деникиным.
И я не ошибся: после ухода Северского Деникин, вместо того чтобы пригласить меня к себе и, как обычно, приступить к работе (я помогал ему в подборе архивных материалов), глядя в сторону, холодно сказал, что чувствует себя неважно и потому придётся работу на сегодня отложить. И добавил, что даст мне знать, когда я ему понадоблюсь.
Я откланялся, сказав, что готов прибыть по первому зову.
На следующий день приглашения не поступило. И на второй и на третий. И лишь где-то через неделю Антон Иванович позвонил и сказал, что хочет меня видеть. Я незамедлительно отправился к нему.
Надо сказать, что Деникины жили в пятнадцатом округе Парижа, в многоэтажном доме, который находился рядом с госпиталем Бусико. Совсем неподалёку катила свои воды Сена. Я жил в крохотной комнатушке в мансарде на Монпарнасе. Когда я проходил мимо замшелых кирпичных стен старинного здания госпиталя, мне навстречу попался полковник Северский. Он шёл уверенной, размашистой походкой, будто участвовал в строевом смотре, резко размахивая правой рукой с видом хозяина города или уж, во всяком случае, человека, чрезвычайно уверенного в себе. Признаюсь, мне крайне неприятно было встретиться с ним. Я был обрадован, когда Северский то ли сделал вид, что не заметил меня, то ли в самом деле, занятый своими мыслями, не обратил на меня ни малейшего внимания.
Я сразу же предположил, что Северский вновь был у Деникина.
Антон Иванович принял меня, стараясь показать, что в наших отношениях ничего не изменилось, но меня было трудно ввести в заблуждение: едва приметный холодок застыл в его обычно приветливых глазах. Я понял, что что-то беспокоит его, хотя он и не решается сказать Мне об этом.
Как обычно, Антон Иванович пригласил меня в свою отдельную маленькую комнатушку, которую не без гордости именовал кабинетом, и мы принялись за архивные материалы. Незадолго до этой встречи я привёл их в порядок, систематизировал, сделал закладки на особо важных, на мой взгляд, страницах и передал Деникину. С подчёркнутым вниманием он вчитался в них во взаимном молчании, прошло не менее часа. Затем Деникин устало откинулся к спинке кресла и, пристально взглянув На меня, сказал:
— А знаете, Дмитрий Викентьевич... — При этих словах я насторожился: впервые Деникин величал меня по имени-отчеству, я уже давно, с первой встречи с Антоном Ивановичем, привык, что он обращался ко мне по имени. «Дима» было мне куда приятнее, в этом тоже проявлялось его полное доверие. — Знаете, я вас попрошу подобрать мне материалы и для будущей книги. Я решил назвать её «Путь русского офицера».
— Прекрасный замысел! — искренне откликнулся я. — Полагаю, что этот труд будет, главным образом, автобиографическим.
— В какой-то мере да, — почему-то смутился Антон Иванович. — Хотя у меня нет желания запечатлевать только свою персону. Скорее это будет путь России на определённом отрезке её истории, но главные события исторической драмы я постараюсь пропустить через свою судьбу.
— Готов, как и прежде, оказать вам ту помощь, на которую способен!
Кажется, мои слова пришлись ему по душе. Он долго молчал, а потом внезапно заговорил:
— Ко мне опять приходил этот странный Северский. — Сейчас он старался не смотреть мне в глаза. — Весьма назойливый субъект.
Я был такого же мнения о Северском, но высказать его Антону Ивановичу посчитал неуместным: чего доброго, подумает, что я хочу настроить его против полковника.
— Впрочем, — продолжал Деникин, — возможно, моя оценка слишком субъективна и вытекает из моего плохого настроения.
— Вы что-либо знаете о нём? — без особой заинтересованности спросил я. — Трудно судить о человеке, которого плохо знаешь.
— Полковник Северский служил под началом барона Врангеля... — начал Деникин, и я подумал, что этого вполне достаточно, чтобы он стал настороженно относиться к неведомо откуда возникшему полковнику. — После эвакуации находился в военном лагере Галлиполи, в Турции, затем с дроздовцами перебрался в Болгарию. Теперь обосновался здесь, в Париже.
— И это всё?
— Пожалуй, да. Знаете ли, мне неудобно было его расспрашивать. Это было бы в высшей степени некорректно.
— Я понимаю вас.
— Но эта назойливость... — задумчиво протянул Деникин. — Это меня раздражает. И ещё одно: каждый раз он приходит с подарками. Приносит дорогое вино, чёрную икру. Я решительно отказываюсь принимать, но это ровным счётом не влияет на него: он добивается своего не мытьём, так катаньем, не приму я — непременно уговорит Ксению Васильевну.
— Для таких подарков нужно располагать немалыми деньгами, — заметил я.
— В том-то и дело! — стремительно подхватил Деникин. — И представьте себе, заверяет, что получил наследство, какое — не рассказывает. А на днях я случайно узнал, что Северский прирабатывает таксистом...
— Весьма странно.
— Более чем странно, — подхватил Деникин. — И какой любитель дискуссий! Каждый раз пытается настаивать на своей версии поражения Белого движения. И знаете что заявил мне? Оказывается, я — выдающийся полководец, но очень слабый дипломат. И будто бы это и есть одна из главных причин нашего поражения.
Деникин задумался.
— А вы, Дмитрий Викентьевич, — он снова обратился ко мне по имени и отчеству, — не такого же мнения? Кажется, я с ним готов согласиться. Разумеется, не с термином «выдающийся», это уже слишком. А вот то, что из меня некудышный дипломат — это точно.
— Я решительно не разделяю его оценки, — горячо сказал я. — И потом, очень любопытно, что конкретно он имел в виду, обвиняя вас в слабых дипломатических способностях?
— Кстати, очень доказательная точка зрения. Вот, говорит, вы, генерал Деникин, на протяжении всей гражданской войны не выдвинули лозунга «Фабрики — рабочим, землю — крестьянам», и потому народ отвернулся от вас. А большевики, мол, этим лозунгом всю Россию заворожили, большинство народа к себе привлекли и в результате победили. А будь вы хорошим дипломатом, вы бы на этом лозунге сыграли бы куда лучше большевиков.
— В принципе логично, — нахмурился Деникин. — Только скажу лишь одно: я никогда и ни при каких условиях не давал пустых обещаний. А уж если что обещал — полз на брюхе, но выполнял обещанное. И уж в чём, в чём, но в бесчестии себя упрекнуть не могу.
— Да, я могу подтвердить это! — произнёс я со всей возможной искренностью.
Деникин посмотрел на меня странным взглядом: в этом взгляде сочетались благодарность за мои слова и в то же время едва уловимое недоверие.
— Да, большевики много чего наобещали, — продолжал он. — Да что толку? У кого сейчас фабрики и заводы в Советском Союзе, у кого земля? Там же у них — самый обыкновенный государственный капитализм. Фабриками управляют уполномоченные государства, а рабочие как были наёмниками, так и остались. Разве они получили эти заводы и фабрики в свою собственность, как обещали большевики? А крестьяне — получили в личную собственность землю? Куда там! Их загнали в колхозы, а землёй фактически обладает государство. Вот вам и цена их обещаний! Это называется обыкновенным обманом. Лишь бы захватить власть, а там — хоть трава не расти!