Страница 7 из 51
— Не прогуляться ли нам по Кловису? — сказал он.
— И где-нибудь перекусить? — сказал я.
— Сколько у тебя денег? — сказал он.
— Доллар и еще мелочь, — сказал я.
— Можно, значит, и перекусить, если найдется где.
Мы вылезли из машины и пошли по главной улице. Городок был не бог весть каких размеров. Две-три довольно печального вида улочки, по сторонам их — печальный строй одноэтажных и двухэтажных деревянных домов, и кое-где печальные окна лавок, и такие же печальные двери и вывески, и печально глядящие сверху окна вторых этажей. И сразу за городком видны были виноградники. Словом, это было просто маленькое местечко в сельском краю, окруженное виноградниками, но повидать его ранним утром было очень приятно.
Солнце уже поднялось и даже начало припекать, а городок все еще не просыпался. Пройдясь по главной улице, мы нашли закусочную, но она, к сожалению, была закрыта.
— Ну что, — сказал мой брат, — подождем, пока откроется, или поедем дальше?
— Похоже, что ждать тут придется долго.
— И для чего они завели эту закусочную, не пойму. Посмотрел бы я на парня, которому пришло это в голову.
— Что за тип, как по-твоему? — сказал я.
— Да уж вряд ли симпатичный, — сказал мой брат. — На кой черт, интересно, завел он закусочную в городишке, где она явно никому не нужна?
— А может быть, она нужна ему самому. Может, он большой любитель поесть.
— Десять против одного, что ты угадал. Это маленький парнишка с большим аппетитом. Он ни минуты не хочет оставаться голодным. Он хочет, чтобы еда всегда была под рукой. Вот его и осенило устроить закусочную. В худшем случае он сам проглотит свою стряпню.
— Ладно, — сказал я, — с этим все ясно, так что не будем уж тут околачиваться.
Мы вернулись к своей колымаге, завели ее и поехали.
После Кловиса дорога потянулась среди холмов, покрытых пожелтелой, высохшей травкой. Но миль через десять мы увидели холм, на склоне которого росли деревья, и брат сказал, что это отличное место. Место действительно оказалось славное. Час уже был жаркий, а под деревьями стояла прохлада и трава в их тени была зеленая, свежая. Мы с братом съели по три сандвича с мясом, выпили по бутылке пива и, захватив с собой ружья и остатки еды, пошли прогуляться и чего-нибудь пострелять.
Мы шли около часа, и ничего такого не попадалось, во что бы стрельнуть, так что мой брат стрельнул из винтовки по бабочке и промазал.
— Вот видишь, — сказал он, — с прицелом что-то не то.
— Дай-ка мне винтовочку, — сказал я.
Я тоже стрельнул по бабочке и тоже промазал.
— Звук, однако, отличный, — сказал я.
— Звук какой полагается, — сказал брат.
— Где же, наконец, ручей? — сказал я.
— Какой еще ручей? — сказал брат.
— То есть как это, какой? — сказал я — Ручей, про который ты говорил утром.
— Не думаю, чтоб сейчас там была вода.
— А раз нет воды, какой же это ручей?
Тут брат неожиданно громыхнул из дробовика, и я увидел пустившегося наутек кролика.
— Видать, и у дробовика твоего прицел не в порядке.
— Нет, — сказал мой брат. — Просто я решил, пока целился, что не стоит убивать невинную тварь. В самом деле, какая мне с того-радость?
Два часа проходили мы, пока нашли наконец ручей. Кой-какая влага в нем все-таки сохранялась. Вода была застоявшаяся, с запашком, но мы все равно уселись возле нее на свежую травку и славно поговорили.
Брату хотелось что-нибудь еще узнать о нашем родственнике, который умер в окружной больнице, и я рассказал ему про Кероба, нашего дядю, а он мне рассказал о своем приятеле, о мальчике по имени Харлан Бич, который утонул в Томсоновом рву.
— Хороший был парень, — сказал мои брат.
Вокруг стояла чудная тишина. Я растянулся на земле и глядел в небо. Ну вот и прожито сколько-то сумасшедших лет. И сколько всего — с ума сойти! — за это время случилось. И снова теперь сентябрь, и так здесь приятно. Жарко, и все-таки очень приятно. Эта долина — мой дом, здесь я родился. Мой дом — эта земля, и это небо, и воздух. И эта жаркая погода тоже мой дом. И брат мой — частица моего дома. И то, о чем и как он говорит. И люди, про которых мы с ним вспоминаем. Глядя на свое небо, я вспомнил Нью-Йорк. С тех пор, как я жил там, не прошло еще и года, но мне казалось, что прошло и десять, и двадцать лет. Мне казалось даже, что я там и не жил никогда, что все это, наверное, мне просто приснилось. Приснился этакий долгий сон, в котором было сначала лето, потом — зима, сначала — духотища и сумасшедшие громады домов, и сумасшедшие подземки, и толпы людей, а потом — сумасшедший холод и снег и покинутое солнцем хмурое небо.
Брат говорил сперва по-английски, а я — мешая английский с армянским. Потом и он вроде меня заговорил так и этак. Ну и в конце концов мы оба перешли на армянский.
— Бедный Кероб, — сказал мой брат. — Бедный, бедный, бедный. Когда-то он тут ходил, теперь — не ходит.
И он соединил ладони тем жестом, каким армяне обычно дают понять, что, мол, теперь уже точка, было что-то и кончилось.
— Давай-ка пожуем что там у нас осталось, — сказал я.
— Давай, — сказал брат, — пожуем и повспоминаем.
Мы съели все сандвичи и двинулись потихоньку обратно — к машине, где у нас оставалось пиво.
Пострелять на обратном пути опять было не во что.
— А давай-ка посалютуем в честь покинувших этот мир, — предложил мой брат.
— Славная мысль!
Мы вскинули наши ружья дулами к небу.
— Умершим, — сказал мой брат, и мы, выстрелили.
Звук выстрела получился полубезумный, полутрагический.
— Керобу, — сказал я, и мы снова выстрелили.
— Харлану Бичу, — сказал мой брат, и последовал выстрел.
— Каждому, кто жил на этой земле и умер, — сказал мой брат, и мы оба выстрелили.
Звук от дробовика был в десять раз сильнее, чем от винтовки.
— Дай-ка мне на этот раз дробовик, — сказал я брату, и мы поменялись ружьями.
— Кому будет салют? — сказал он.
— Моему отцу, — сказал я и нажал на спуск. Отдача была сильнейшая.
— А теперь моему отцу, — сказал брат.
Мы выстрелили.
— Моей бабушке, — сказал я.
— И моей бабушке, — сказал брат.
— Григорию Просветителю[1], — сказал я.
— Петросу Дуряну[2], — сказал брат.
— Раффи[3], — сказал я.
Мы прошли еще немного, остановились и снова стали называть имена и стрелять.
— Андранику[4], — сказал мой брат.
— Хечо, — сказал я.
— Бедный Хечо, — сказал мой брат по-армянски.
— Мураду, — сказал я.
И так мы просалютовали в честь многих еще армян — писателей, ученых, воинов и священников. Просалютовали в честь многих замечательных людей, умерших уже давно или недавно.
Мы закатили посреди холмов грандиозную трескотню, но все сошло прекрасно, потому что ни души вокруг не было.
Когда мы вернулись к машине, пиво уже, конечно, было не такое, как утром, холодное, но все-таки еще свежее и приятное для питья.
Мы выпили что оставалось, и брат завел машину, и мы сели и поехали от холмов в теплую, тихую, чудную долину, в единственную для нас на земле долину нашего дома.
Вокруг света с генералом Грантом
Через три года после того, как явился в этот мир мой отец, в мае 1877 года отплыл из Филадельфии в Ливерпуль генерал Улисс С. Грант, бывший президент Соединенных штатов. Целью этого путешествия было отдохнуть и поразвлечься несколько месяцев после шестнадцати лет преданной службы своей стране на военном и гражданском поприще.
Спустя сорок два года, в августе 1919-го, мой брат Грикор как-то в полдень пришел домой с парой увесистых томов о путешествии этого великого американца. Каждая книга весила фунта четыре или пять и содержала свыше шестисот страниц текста и четырехсот иллюстраций. Отца моего уже восемь лет, как не стало. Моему брату Грикору было четырнадцать, а мне одиннадцать. Мой отец появился на свет в Армении, в городе в горах, ныне разрушенном. Мой брат Грикор родился в Трапезунде, на Черном море. Он родился во время переезда нашей семьи в Америку, примерно там, где кончалось путешествие на осле и лошади по земле Старого Света и еще не началось плавание на пароходе через моря Старого Света — в Новый Свет. Младенцем его кидало с места на место. Из города в горах он попал в Трапезунд, оттуда в Марсель, из Марселя — в Гавр, из Гавра — в Нью-Йорк и наконец в Калифорнию. Можно представить себе, каким он заливался плачем.