Меня зовут Арам

Мы прошлись по гранатовой роще и вернулись к машине.

Сели в машину и поехали обратно в город.

Мы ничего не сказали друг другу, потому что у нас было слишком много что сказать, но слов для этого не было.

Он, можно сказать, наш будущий поэт

В ту пору, когда я был четырнадцатым по успеваемости учеником из пятнадцати в моем третьем классе, Совет попечителей Эмерсоновской школы как-то на досуге надумал обсудить наши дела.

Случилось это давным-давно.

Лет мне было около девяти или, самое большее, десяти, и характера я был на редкость покладистого.

В те дни Совет попечителей обычно не поднимал особенного шума по поводу детишек захолустного городка, и если кто-то из них казался, скажем, туповатым, то Совет считал это в порядке вещей и ничего не предпринимал.

Правда, к нам захаживали время от времени священники из пресвитерианской церкви и, вглядываясь в море ребячьих лиц, обращались к учащимся с такими словами: «Вы — будущие лидеры Америки, будущие капитаны ее индустрии, будущие государственные мужи и, можно сказать, будущие поэты». Подобные беседы неизменно доставляли мне удовольствие, потому что я любил воображать своих дружков, таких, как Джимми Вольта или Фрэнки Суза, в роли будущих капитанов индустрии.

Я знал их как облупленных.

Они здорово играли в бейсбол, но были от природы круглыми дураками, или, выражаясь более научным языком стопроцентными кретинами — здоровыми, сильными и жизнерадостными. Представить себе, что они разовьются в капитанов индустрии, было невозможно, да они ими и не стали. Если спросили бы их самих, кем они хотят стать, они ответили бы, нисколько не покривив душой: «Не знаю. Наверно, никем».

Но вообще-то наш Попечительский Совет не питал столь возвышенных надежд относительно тех юных сорванцов, которых он стремился лишь обучить чтению и письму.

Тем не менее в один прекрасный день, как я уже говорил, Совет надумал обсудить на досуге наши дела и в результате семичасовых размышлений пришел к выводу, что необходимо подвергнуть всех учеников бесплатных средних школ тщательному медицинскому обследованию, с тем чтобы по возможности разгадать тайну воистину поразительного здоровья юных обитателей трущоб. Ведь если верить документальным данным, многократно публиковавшимся и сведенным в таблицы, то у каждого из жителей моего квартала должна была быть голова неправильной формы, впалая грудь, искривленный позвоночник и глухой голос, у каждого должна была наблюдаться вялость, расстройство нервной системы и еще шесть или семь других менее тяжелых органических дефектов.

Однако любой из учителей бесплатных средних школ знал, что у этих сорванцов головы были безукоризненно правильной формы, грудь колесом, отличная осанка и громкие голоса, и если они от чего-нибудь и страдали, то разве лишь от избытка энергии и постоянного зуда выкинуть очередной фокус.

Одним словом, что-то тут было не то.

Совет попечителей решил выяснить, в чем же тут дело.

И он выяснил.

Многократно публиковавшиеся и сведенные в таблицы документальные данные оказались ошибочными.

Тогда-то как раз я и узнал впервые, с радостью и негодованием, что я — будущий поэт. Помню, как вместе с шестьюстами другими будущими государственными мужами я предстал однажды в полдень перед комиссией в актовом зале и как старенькая мисс Огилви своим ясным истеричным сопрано пропела мое имя.

Настал мой черед подняться по семнадцати ступенькам на сцену, выйти на середину, раздеться до пояса, сделать вдох-выдох и дать себя обмерить с ног до головы.

На какой-то момент я растерялся, не зная, что делать, но тут же во мне родилось неодолимое желание показать им, на что я способен, и я так и поступил, к смятению и ужасу всего Попечительского Совета, трех престарелых докторов, полудюжины медицинских сестер и шестисот будущих капитанов индустрии.

Вместо того, чтобы подняться по семнадцати ступенькам, я взял и прыгнул на сцену.

Помню, что старенькая мисс Огилви, обернувшись к школьному инспектору м-ру Рикенбекеру, с опаской прошептала: «Это Гарогланян. Он, можно сказать, наш будущий поэт».

М-р Рикенбекер бросил на меня быстрый взгляд и сказал:

— Вижу. А на кого он так зол?

— На общество, — сказала мисс Огилви.

— Я тоже зол на общество, — сказал м-р Рикенбекер. — Но бьюсь об заклад, что пригнуть так не смогу. И хватит об этом.

Тем временем я скинул рубаху и предстал перед комиссией по пояс голый, с темнеющими на груди волосами.

— Видите? — сказала мисс Огилви. — Писатель.

— Вдыхай, — сказал м-р Рикенбекер.

— Сколько времени? — спросил я.

— Сколько выдержишь, — сказал м-р Рикенбекер.

Я начал вдох. Прошло четыре минуты, а я все еще вдыхал. Члены комиссии, естественно, были несколько озадачены. Они даже устроили небольшое совещание, пока я продолжал вдыхать. После двухминутных дебатов было принято решение просить меня остановиться. Мисс Огилви объяснила, что если они не попросят меня об этом, то скорей всего я буду вдыхать до вечера.

— На сегодня хватит, — сказал м-р Рикенбекер.

— Уже? — сказал я. — Но я еще и не начинал.

— Теперь выдыхай, — сказал он.

— Сколько времени? — спросил я.

— Господи! — только и промолвил м-р Рикенбекер.

— Лучше ответьте ему, — сказала мисс Огилви, — а то он будет выдыхать до вечера.

— Три-четыре минуты, — сказал м-р Рикенбекер.

Я выдыхал четыре, пока меня не попросили одеться и уходить.

— Ну как? — спросил я у комиссии. — Все в порядке?

— Не будем больше об этом, — сказал м-р. Рикенбекер. — Пожалуйста, уходи.

На следующий год наш Попечительский Совет окончательно решил не прибегать больше к медицинским обследованиям. Все было хорошо, пока обследованию подвергали будущих капитанов индустрии и будущих государственных мужей, но когда настала очередь будущих поэтов, дело пошло вкривь и вкось, все потеряли голову, и никто уже не знал, ни что делать дальше, ни что обо всем этом думать.

Пятидесятирядовый пробег

Мне было двенадцать лет в тот год, когда пришло письмо из Нью-Йорка, после которого я решил стать самым сильным человеком в округе. Письмо это было от моего друга Лайонела Стронгфорта. Незадолго до этого я вырезал купон из журнала «Смелые мореплаватели», подписал его, вложил в конверт и отослал по почте мистеру Стронгфорту. Он ответил мне сразу же. С увлечением, доходившим до неподдельного восторга, он писал, что я, мол, несомненно, человек исключительного ума, что во мне заложены исполинские возможности и что, в отличие от обычных, заурядных людей, болтунов и фантазеров, из меня со временем выйдет какая-нибудь знаменитость.

Его мнение обо мне мало чем отличалось от моего собственного. Мне было очень приятно получить столь красноречивое подтверждение моих мыслей, в особенности из Нью-Йорка, да еще от человека, обладающего самой-широкой грудной клеткой в мире.

К письму было приложено несколько фотографий мистера Стронгфорта, весь костюм которого состоял из куска леопардовой шкуры. Это был огромный детина, а ведь когда-то, по его словам, он был тщедушным. Он был весь с головы до ног покрыт тугими мускулами и, наверное, мог бы поднять автомобиль типа «форда» 1920 года и опрокинуть его вверх колесами.

Было честью иметь его своим другом.

Но вот беда — у меня не хватало денег. Не помню, сколько именно набралось бы у меня к началу нашего знакомства, но это была сумма, о которой и говорить не стоило. Горя желанием отблагодарить мистера Стронгфорта за его восторги, я в то же время не знал, в каких словах объяснить ему свое безденежье, чтобы при этом сразу же не оказаться в его глазах болтуном и фантазером.

Поэтому, откладывая свой ответ со дня на день в поисках слов, которые не отравили бы нашей дружбы и не низвели бы меня в разряд ничтожеств, я решил посоветоваться с моим дядей Гико, изучавшим в то время восточную философию. Он был поражен моим редким честолюбием, но отнесся ко мне вполне благосклонно.