Меня зовут Арам

— Мы знаем, кое-кто из вас смеется над нами, над нашими стараниями, и даже считает нас дураками, но это наш крест, мы несли его и будем нести!

Тут дедушка кивал своим сыновьям, те — своим братья подталкивали друг друга, женщины смущенно оглядывались по сторонам, и все Гарогланяны, числом тридцать семь или тридцать восемь, вставали и уходили во главе с дедушкой, который бросал яростные взгляды на бедных фермеров и приговаривал при этом: «Опять они несут свой крест — пойдем-ка лучше отсюда…»

И все же, говорю я, Гарогланянам необходимо было произвести на свет своего собственного оратора. Таков был стиль времени и таково было желание народа, и потому кое-кто из рода Гарогланянов считал очень важным выдвинуть своего представителя на это поприще и показать всем, какими должны быть настоящие ораторы, если уж они так необходимы.

Таким оратором оказался второй сын дяди Зopa6a, мой младший кузен Тигран, которому стукнуло девять лет, когда кончилась война. Он был моложе меня на год, но такой щуплый и невзрачный, что я на него и внимания не обращал.

Этот парень с самого начала был одним из тех мальчиков со способностями, с точным, маленьким и здравым умом, но без капли юмора, которые придерживаются того постыдного и оскорбительного мнения, будто мудрость можно приобрести, мнения, особенно позорного для Гарогланянов, которые были мудры от природы. Дедушка любил похваляться, тем, что настоящий Гарогланян отличит мошенника с первого взгляда и знает, как с ним обращаться.

— Если вы когда-нибудь увидите человека, который не смотрит вам прямо в глаза, — говорил дедушка, — так и знайте — это дурной человек. Он или шпион, или аферист. А если где-нибудь встретите человека, чей взгляд говорит: «Братец, я твой брат», — остерегайтесь его, он прячет за пазухой нож.

Выслушивая подобные наставления со дня своего рождения, каждый Гарогланян мог вырасти, составив мудрое знание о мире и его странных обитателях.

Единственным Гарогланяном, который не сознавал этого был мой кузен Тигран. Он черпал свои знания только из книг, а таких людей дедушка не выносил. Если чтение не вносит заметных изменений в характер парня, к чему оно? В случае с Тиграном дедушка не видел какого-либо сдвига. Наоборот, ему казалось, что парень день ото дня делается все скучнее, пока однажды, когда моему брату исполнилось одиннадцать, старику не сказали, что Тигран самый блестящий ученик в школе имени Лонгфелло, гордость учителей и самый что ни на есть настоящий оратор.

Когда мать мальчика принесла эту весть, старик, лежавший в гостиной на кушетке, отвернулся к стене и застонал:

— Ужасно… Какая жалость! Чем вы кормите мальчика?

— Ужасно? Он первый ученик школы, — сказала мать Тиграна.

Дедушка сел на кушетке и сказал:

— Если вы когда-нибудь услышите, что одиннадцатилетний мальчуган — самый блестящий ученик в школе, где пятьсот мальчиков, — не обращайте внимания. Ради всего святого, что в нем может быть замечательного?! Или ему не одиннадцать лет? Ты плохая мать, вот что тебе скажу. Гони бедного парня на свежий воздух, пусть поплавает в речке со своими братьями. Бедняжка даже не умеет как следует смеяться. А ты приходишь ко мне рано утром и заявляешь, что он блестящий мальчик. Ступай отсюда.

Но, несмотря даже на это, парень на всех парах мчался вперед, перелистывал страницы книг днем и ночью, в праздники и воскресенья, так что вдобавок ко всему пришлось ему нацепить на нос очки, отчего вид у него сделался еще более жалким. Каждый раз, когда собиралась семья, старик обводил всех взглядом и при виде Тиграна стонал:

— О господи, посмотрите на этого философа. Ну ладно, мальчик, поди сюда.

Тигран подходил и вытягивался перед ним.

— Итак, — говорил дедушка, — ты читаешь книги. Прекрасно. Тебе сейчас одиннадцать лет. Поблагодарим бога за это. Теперь скажи, что ты знаешь? Чему ты выучился из книг?

— Я не могу рассказать об этом по-армянски, — говорил мой кузен.

— Понятно, — говорил старик, — расскажи по-английски.

Мой младший кузен, одиннадцати лет от роду, произносил речь обо всех замечательных вещах, вычитанных из книг. Это было в самом деле удивительно. Он знал все даты, имена, причины и следствия.

Это было прекрасно, уныло, печально.

Дедушка неожиданно перебивал мальчика:

— Ты что, попугай? — рычал он.

И все же мне порой казалось, что старику нравится это странное явление в роду Гарогланянов. Книжники — все дураки, так же как и ораторы, но во всяком случае наш оратор и книжник не похож на остальных. Ну хотя бы тем, что моложе и говорит куда яснее.

По этой причине, а также из-за упорного желания Тиграна следовать своим наклонностям Гарогланяны возвели его в ранг семейного ученого и оратора и разрешили ему заниматься чем заблагорассудится.

В 1920 году школа имени Лонгфелло организовала вечер, программа которого состояла из: 1) клуба веселых песен, 2) спектакля «Юлий Цезарь» и 3) доклада Тиграна Гарогланяна «Была ли напрасной первая мировая война?»

В назначенное время все Гарогланяны сидели в зале. Они выслушали ужасное пение, посмотрели кошмарного «Юлия Цезаря», а затем прослушали первого и единственного Гарогланяна-оратора, моего кузена Тиграна, второго сына дяди Зораба.

Речь была что надо: драматична, законченна, умна и потрясающе убедительна. Вывод был такой, что мировая война велась не напрасно, что Демократия спасла мир. Все в зале были поражены и бешено аплодировали.

Для дедушки это было уже слишком. Во время самой бурной овации старик вдруг громко расхохотался. Хотя, признаться, речь получилась действительно удачной. Самая хорошая среди подобных речей, среди всякой чепухи этого рода. Во всяком случае, нам тут было чем гордиться.

Вечером дедушка подозвал к себе Тиграна и сказал:

— Я выслушал твой доклад. Все было отлично. Ты говорил о войне, в которой погибло несколько миллионов человек. Насколько я понял, ты доказал, что война велась не напрасно. Скажу тебе, я даже доволен. Столь внушительное и прекрасное утверждение могло сойти лишь с уст одиннадцатилетнего парня, который верит в то, что говорит. От взрослого мужчины я вряд ли снес бы такое чудовищное утверждение. Продолжай свое изучение жизни по книгам; если проявишь усердие и глаза не подведут тебя, то к шестидесяти семи годам ты поймешь всю невероятную глупость того, что так невинно произнесли сегодня твои уста на чистейшем английском языке. Во всяком случае я горжусь тобой, как и другие члена семьи Гарогланянов. А теперь все можете идти. Я хочу спать. Мне не одиннадцать лет. Мне шестьдесят семь.

Все встали и ушли, кроме меня. Я остался и увидел, как дедушка скинул башмаки, и услышал, как он вздохнул и проговорил:

— Ах, эти удивительные сумасшедшие дети этой удивительной сумасшедшей семьи!

Старомодный роман с любовными стихами и всем прочим

Мой кузен Арак был на полтора года младше меня, круглолицый, смуглый, с прекрасными манерами. И это не было притворством: хорошие манеры были для него так же естественны, как для меня — дурные. В школе, там, где Арак легко выходил из самого затруднительного положения с помощью милейшей улыбки, которая обнажала его редкие верхние зубы и расплавляла каменное сердце нашей учительницы, мисс Дафни, — там я, бывало, стремился доискаться сути происшествия и шумно и энергично доказывал, что виновата сама мисс Дафни или кто-нибудь еще, только не я, и готов был дойти хоть до Верховного суда, лишь бы доказать свою невиновность.

Обычно меня отсылали к директору. Иногда я получал трепку за то, что вступал в прения с мистером Деррингером, нашим директором, который спорщиком был никудышным. Как только я припирал его к стенке, он тотчас же хватался за ремень.

Арак был не такой; он и не думал бороться за справедливость. Смышленностью, в отличие от меня, он тоже далеко не блистал, но хотя был младше меня на полтора года, учился со мной в одном классе. Обычно споры с учителями я выигрывал, но вместо того, чтобы с радостью от меня избавиться, они отказывались перевести меня в следующий класс — в надежде, вероятно, выиграть спор у второгодника и таким путем расквитаться со мной. Вот почему вышло так, что я оказался самым старшим учеником в пятом классе.