Пленники Раздора

— Идём. Холодно.

Клёна вдруг порывисто обняла его и сказала:

— Ты прости меня! Прости меня за всё! Я… я просто глупая! — из её глаз текли и текли слезы.

Часто она теперь плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было слезинки не выжать. Гордая.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — сказал он.

Девушка отпрянула, испугавшись, а потом посмотрела внимательнее в его лицо и улыбнулась. На ресницах поблескивали льдинки. Клесх обнял падчерицу. Он опять не знал, что сказать. Поэтому просто сжал в объятиях и сразу же отпустил. Да ещё повторил:

— Идем.

Они отправились обратно. Клёна ещё судорожно всхлипывала, вытирала ладонями замёрзшее лицо, а отчим размышлял, как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что поглядишь — глаза сломаешь. А в Цитадели одни парни. Ну, к чему ей с будущим обережником миловаться? Материну судьбу повторять? И не отошлешь ведь, некуда, да и опасно…

Клесх смотрел на падчерицу, гадая — как отцы управляются с дочерьми? Что с ними делать? Как уму-разуму наставлять, да и можно ли? Ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп-хлоп и слезы сыплются…

И ещё, поверх всех этих тяжких дум, не давала покоя другая мысль. Которая была много важнее мыслей о Клёне. Что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать?

Белян сидел на топчане и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими он, как все деревенские ребятишки, играл в детстве. Глупость конечно, но больше ему тут нечем было заняться. Человечков набралось уже больше дюжины, он рассадил их вдоль стены.

Дважды в день юноше приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и ковшичек молока. Вечером — похлебку и сухарь. Да ещё кувшин воды — пей, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Пленник то ходил из угла в угол, то возился на топчане, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то снова ходил…

Волк, томившийся в соседней темнице, иногда выл. Он любил это делать, когда тишина становилась звенящей. Тогда Охотник, несущий стражу у входа в казематы, злобно рявкал на узника, а тот насмешливо отвечал:

— Не ори. Я проверяю. Вдруг спишь.

Белян же, в отличие от оборотня, старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтобы к нему не относились, как к бешеному зверю. Увы, эти усилия его стражей не смягчили, напротив! Смирного угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, лицедействует, а сам держит зло за душой. Но он не держал. Просто хотел жить и боялся пыток.

На топчане в длинном рядке человечков появился ещё один, когда засов на двери темницы заскрежетал в пазах. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечерней трапезы ещё не настало, значит…

— Выходи, — приказал стоящий в дверях статный парень.

Ходящий засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу.

— Эй, — Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решетку внутрь.

Из каморки злобно рыкнул оборотень, которого яркое пламя ослепило, больно резанув по глазам.

— Не ори, — язвительно сказал ему человек. — Я проверяю. Вдруг спишь.

Белян прикусил щеку, чтобы не прыснуть со смеху. А волколак лязгнул зубами и… расхохотался:

— Не сплю. Если девку какую-нибудь мне приведешь испортить, так и вовсе скучать забуду.

— Скажи спасибо, что не оторвали ещё то, чем девок портят, — ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу: — Иди, иди, чего встал?

Тот поспешно прибавил шагу.

Его вели туда же, куда и прошлый раз — в покои Охотника, которого здесь называли Главой. Юный пленник не помнил, чтобы кто-то прежде вселял в него столь дикий ужас. Глаза у мужчины были, как гвозди, смотрит на тебя и будто взглядом к стене приколачивает. Вот и нынче. Уставился, словно броситься хочет. У Ходящего даже колени ослабли. Захотелось плюхнуться на лавку и сжаться там в комок. Нельзя. Не разрешали. И он стоял, жалко сутулясь.

— Я хочу знать, где сейчас твоя стая и что там происходит.

Человек глядел пристально и зло. Не собирался жалеть. Не хотел сочувствовать.

— Я… — юноша закашлялся. — Я попробую.

Он зажмурился.

Клесх наблюдал. Лицо кровососа напряглось, по нему прошла едва заметная дрожь. Несколько мгновений пленник молчал, а потом открыл глаза и сказал:

— Они в Лебяжьих переходах.

— И что там?

Ходящий перемялся с ноги на ногу и виновато сказал:

— Не знаю. Просто они там. И всё.

Ему показалось, будто глаза того, кого называли Главой, потемнели.

— Сколько их? — негромко спросил мужчина.

— Не знаю, — Белян развел дрожащими руками, — не знаю, господин. Я могу видеть очень мало. Очень. Больше может рассказать только тот, кто там был, а я… вижу урывками. Защита вокруг этого места сильна. Она не дает дотянуться.

— Уведи его в мертвецкую и упокой, — равнодушно сказал Глава кому-то, кого пленник до этой поры не заметил — сидящей в дальнем углу женщине в сером одеянии.

Незнакомка легко поднялась на ноги.

— Топай, — она толкнула Ходящего в плечо. — Живее, ну.

Белян вцепился в запястье той, которой предстояло исполнить страшный приговор:

— Госпожа, не надо! Не надо! Умоляю! — он бухнулся в ноги женщине, даже не заметив того, что расшиб колени о каменный пол. — Не надо! Простите! Я, не лгу, я, правда, не могу! Не надо!

Бьерга застыла, потому что визжащий в отчаянье кровосос обхватил её колени и уткнулся в них носом. Колдунья перевела растерянный взгляд на Клесха. Лицо того по-прежнему было каменным.

— Не ори, — обережница дернула паренька за волосы. — Вставай!

— Нет, нет, нет!!! — он так крепко обхватил её ноги, что женщина покачнулась.

— А ну хватит! — Клесх грохнул ладонью по столу, так, что лежащие на нём берестяные грамотки подпрыгнули.

Белян скорчился на полу, подвывая:

— Я всё сделаю, всё…

— Ты бесполезен.

— Нет! Я… я могу позвать того, кто всё знает! Я могу позвать!

Глава поднялся на ноги и шагнул к пленнику:

— Ишь ты…

— Я… я позову своего вожака. Он знает… Только не убивайте!!!

Колдунья передернулось от жалости и отвращения. Белян решил, она его сейчас ударит, но вместо этого женщина больно схватила полонянина за ухо. Несчастный заскулил. По лицу покатились слезы.

— Вот же, теля глупое, — покачала головой обережница, — и как тебя угораздило-то таким стать, а?

Он плакал, размазывая слёзы по щекам.

— Зови.

— Нынче? — голос пленника был сиплым.

— Нынче.

Он снова зажмурился и стоял так на коленях едва не четверть оборота. Из-под ресниц катились слезы. Быстрее, быстрее, быстрее…

— Не слышит. Он меня не слышит, — в глазах Беляна уже не было страха, только глухое смирение. — Я не могу… Оградительная черта на совесть сделана. Не получается.

Клесх и Бьерга переглянулись.

— В мертвецкую, — только и сказал Глава.

Плечи приговоренного окаменели.

— Я не виноват, — шептал юноша. — Не виноват.

Как они не понимают? Что он сделает, если защита Переходов так сильна? Столько Осенённых в одном месте! Взять хоть Цитадель, тут тоже Сила потоками льется на протяжении веков. Так ведь и в Переходах Дар тратят не менее щедро.

Белян стоял, опустив голову, а Клесх наблюдал за пленником — спина сгорблена, в лице ни кровинки, губы перекошены от едва сдерживаемого рыдания, слёзы падают и падают. Не врет.

Убить его?

Не так уж много у них Ходящих в казематах, чтобы раскидываться. А этот к тому же Осенённый, мало того, Дар видит, да и согласен на всё, до того боится боли и смерти. Жизни его лишать глупо. Знай себе, пугай. Но дашь слабину, поймет, что угрозы Главы пустые, что грош им цена, тогда уж не жди пользы.

— Хватит рыдать, — оборвал тихие всхлипывания Клесх. — Какой от тебя толк?

Пленник вскинулся и в отчаянье выкрикнул:

— Я знаю ещё одного Осенённого! Он рассказывал нашему вожаку про Переходы. Я… я попытаюсь… может услышу его… Он вряд ли мне отзовется, нас не связывает кровь, он меня не кормил, но он кормил того, кто… кто сделал меня таким. Я попытаюсь.