Страница 23 из 45
— Неужели они не ушли с гитлеровцами?
— Те мало кого прихватили: лишь за особые заслуги. А остальные им не понадобились! Использовали и отшвырнули.
— Удается находить?
— А как же! Нам весь народ помогает. Да и под предателями земля горит. Вот вчера, например, застукали одного. Палач и кровосос. Судили его прямо перед его же односельчанами. И по всеобщему приговору — повесили. Так нас одна тетка даже благословила! У нее двух дочек, которых тот гад выдал, фашисты убили. Конечно, поизмывались сначала…
Душераздирающие картины видел Борошнев на этом пути. Снова и снова — сожженные врагом деревни. Погибающую в поле великолепную пшеницу. Изможденных стариков и детей, вернувшихся к горелым, еще дымившимся родным пепелищам. Отчаянно рыдавших женщин: их последняя надежда и кормилица ребятни, тощая коровенка, подорвалась на мине.
Добрались до склада, а вместо него оказалась гигантская яма. Или отступавшие успели его взорвать, или попросту угодила в него шальная бомба.
— Нe повезло тебе, капитан… Но ничего! — сказал Борошневу коренастый партизан, когда они уселись передохнуть у разведенного костра, — Добирайся до деревни Погребы: там есть большой склад, и он, точно, остался целехонек. Мы тебя немного проводим.
Борошнев полез было в свой вещмешок, но партизаны его остановили.
— Ты свои харч не трать. Тебе еще долго придется ходить! Лучше вот поешь с нами печеной картошечки. С пылу с жару она очень хороша…
К вечеру Борошнев прощался с партизанами. Они по очереди обнимали его, похлопывая по плечам, по спине.
— Будь здоров, капитан!
— Хай тебе будет удача…
— Найди какую-нито здоровущую бомбу, чтобы сбросить ее самим фашистам на головы!
Ушли пятеро, растворились в сумерках, и снова Борошнев остался один. Ему надо было искать последний склад, добираться до деревни с таким необычным названием — Погребы.
Когда наконец Борошнев — где на попутной телеге, где пешком — добрался до нее, деревни тоже не оказалось: сожгли ее фашисты. Уцелел лишь один-единственный дом, в котором разместился сельсовет.
Зато пшеничное поле было не тронуто врагом. Но местные жители, ютившиеся в землянках, прикасаться к перезревшей пшенице боялись — ведь прямо посреди поля и разместили гитлеровцы большой склад боеприпасов!
Борошнев так и замер перед ним, точно охотник перед обнаруженной дичью.
Он осторожно обошел склад, обозрел ряды, штабелей деревянных укупорок с выстрелами и мысленно прикинул, сколько же их в этих штабелях может быть? Выходило, что хранились тут десятки тысяч выстрелов… Наверняка должно найтись то, что нужно по заданию!
Председатель сельсовета — тощий, в чем душа держалась, хворый инвалид — очень обрадовался Борошневу:
— Голубок, милый! Помочь мы тебе не в силах. Ну, ничем… Сам уж как-нибудь справляйся. Ведь все мое войско — старые да малые. А вот ты нам пособи, сердечно тебя просим. Скажи ты нам, есть ли в поле мины, можно ли хоть с краев пшеничку выкосить. Голодует народ. Ей-богу, в ноги тебе поклонимся, если подмогнешь!
— Ладно, ладно, это можно, — пообещал Борошнев, — А куда бы мне пристроиться переночевать? Я бы никого не стеснил, приходил бы только спать.
— Гляди, во-о-он землянка! Туда и ступай. Там не так уж много народу — приткнешься. Скажи, я, мол, прислал…
Борошнев слово сдержал: сразу же пошел к складу и внимательно обследовал, чуть ли не ползком облазал его: нет ли где вокруг заметных только профессионалу следов минирования? Не тянутся ли от склада еле различимые проводки взрывных зарядов натяжного действия?
Но нет, никаких подвохов он не обнаружил. Это был самый обычный полевой склад, с которого доставлялись на огневые позиции боеприпасы. Рядом даже имелась для этих целей специальная дорога — прямо через пшеницу.
Борошнев заторопился к сельсовету. Узнав, что мин нет, председатель восторженно расцеловал его в обе щеки.
— Ну, молодец! — приговаривал он. — Ну, спаситель! Теперь пшеничку мы уберем… И голод нам страшен не будет, и на семена кое-что сбережем. Лады! Завтра с утречка и примемся. И ты за свои дела возьмешься! А теперь ступай в землянку, отдыхай. Ведь уж свечерело…
В землянке, потрескивая, горела лучина. В этом скудном освещении лица обступивших Борошнева женщин казались еще более резкими и худыми. Двое были средних лет, одна — совсем старая. Но держалась она строго и властно.
— Председатель, говоришь, прислал? Хоть бы сам привел, попросил. У нас тут еще и дети… Ишь нашел гостиницу!
— Да ведь я только ночевать буду, — примирительно сказал Борошнев. — Мне целыми днями работать надо на складе.
— Нам что за дело? Да постой, куда же ты? На ночь глядя куда пойдешь?
— Не знаю. Но раз у вас места нет…
— Кто сказал, что нет? Ты бы нас раньше самих спросил, а то — председатель… Верно я говорю? Оставайся, командир. Устраивайся вот около печки.
В центре землянки Борошнев увидел какое-то подобие русской печи. На ней копошилось двое маленьких детей: только глаза их поблескивали в полумраке.
Он развязал вещмешок, достал хлеб, банку консервов, несколько кусков сахара. Старуха взяла два куска, поднесла их к печке. К ним робко потянулись высушенные голодом, замурзанные детские ручонки. У Борошнева запершило в горле, и он отвернулся.
— Это ты нынче поле проверял? — помягчевшим голосом спросила старуха. — Ты дознался, что можно пшеницу косить?
— Я. Там свободно можно! Видно, не успели немцы никаких подвохов сделать…
— Это — спасение наше. Как рассветет, пойдем косить. За угощение благодарствуем! Ложись, командир, утро вечера мудренее.
Два дня — чудесных, солнечных — убирали пшеницу чем только могли: у кого сохранились серпы, кто вытащил старенькие косы. И ребятишки старались помогать взрослым, резали колосья ножами, вязали снопы.
А Борошнев приступил к работе на складе: осматривал штабеля, открывал на выбор ящик за ящиком, записывал маркировки и клейма, соображая по ним, какие тут партии, какие года изготовления и для каких видов орудий сохранены здесь те или иные количества боеприпасов.
А потом зарядили дожди. Колхозники вязли в раскисшей земле, мучились, но не прекращали уборки чудом уцелевшего урожая.
Борошнев тоже работал с ранней зари до сумерек, и дело шло, спорилось. Этот склад предоставлял возможность ответить на многие вопросы!
Вот только начал Борошнев почему-то уставать. К вечеру у него стала буквально раскалываться от боли голова. Он злился на себя, на свою слабость и заставлял себя работать во что бы то ни стало, не понимая и не ощущая приближающейся серьезной болезни. Ведь день за днем его обтягивала тяжелая от дождевой влаги шинель, а по утрам он втискивал ноги в сырые, не успевавшие, конечно, просыхать сапоги.
Однажды вечером Борошнев еле дотащился до землянки. Старуха внимательно посмотрела на него, горестно покачала головой, спросила:
— Картошки горячей хочешь?
— Нет, спасибо. Ничего не хочу! Спать сейчас лягу. Очень устал… Вы извините…
— Чего там устал? Захворал ты, парень. Я уж который день гляжу. А ночью так кашлял, прямо страшно было! Детишек побудил.
— Ну, может, немного… Нельзя мне болеть! Я вот посплю побольше, авось и пройдет. Постараюсь не кашлять…
— Нет, парень, теперь твоего старанья мало. Давай сапоги, сама буду их сушить. Ишь какие… Небось пудовые? Да погоди, не ложись. Выпей-ка вот это…
Покопавшись в углу землянки, старуха вытащила какую-то мутную склянку и граненый стаканчик.
— Что это?
— Не бойся — это травка целебная, на самогонке настоянная. Знобко тебе? Ломает всего, да? Ты выпей, не сумлевайся. Должно помочь…
Борошнев залпом осушил стаканчик, и ему показалось, что внутрь ударила струя огня. «Словно прожег кумулятивный луч», — подумал он и улыбнулся сквозь сразу же проступившие слезы.
— Ну, вот, на здоровье, — сказала старуха, зорко следившая за ним. — Теперь ложись, спи. Да укройся получше! Эх, шинель-то твоя тоже сырехонькая… Я вот сверху ветоши на тебя набросаю — все теплее будет…