Лик войны

— Я теперь зарабатываю восемнадцать франков в день. Из вчерашней получки я купила себе на платье, ребятам носки, поднос и портрет Жоффра. Каждый день бываю в кафе, по пятницам в кино, в воскресенье мы едем все за город. Я живу свободно с Жюлем, а Жюль надоест — возьму другого. Когда «он» вернется, пусть приспособляется.

Мужчины, приезжая в отпуск, замечают перемену и недовольны ею: «Мы в траншеях дохнем, а вы наслаждаетесь». Им не нравится, что жены уходят из дому, не говоря куда бывают в кафе, имеют политические суждения, и вообще, отбились от рук. Утешаются: «Вот кончится война, вас прогонят с мест, тогда другое запоете». Уже выносят постановления, чтобы демобилизованных принимали обратно на службу вместо женщин.

Война родила войну между фронтом и тылом, между мужчинами и женщинами.

Весной 1917 г. в Париже начались волнения среди работниц. Первые объявили забастовку «мидинетки» — модистки. Кто был в Париже — знает этих беспечных девушек, которые в полдень и под вечер стрекозиным роем пробегают, смеясь и шутя, по большим бульварам. Мидинетки требовали жалованья и «английской недели» (в субботу кончать работу в два часа). За модистками выступили другие корпорации с такими же требованиями. Через несколько дней бастовали почти все работницы Парижа. Женщины ходили по улицам с плакатами, с яркими бантами, с цветами и пели:

(В «литературном» переводе: «Наплевать, да здравствует английская неделя! Наплевать, мы получим наши двадцать су»).

Полицейские вздумали разгонять демонстранток. Тогда они стали приглашать в шествие встречных солдат. Шли под руку и забавлялись — к «революции» явно примешивался флирт.

Марселю война принесла не снаряды, но золото. Он обратился в огромный постоялый двор. Видны только, невольные гости: негры, арабы, англичане, малайцы, сербы, индусы, аннамиты, русские. В трамваях, на вокзалах — объявления на семи языках. Впрочем, все понимают друг друга, разговаривая руками.

Я приехал ночью и с трудом отыскал комнату. Все частные дома обратились в гостиницы. Хозяйка спокойно, деловито объявила:

— Комната — пять франков. Если хотите подушку — еще двадцать су. Если хотите, чтобы я спала с вами — еще луи.

Это обыкновенная добродетельная мещанка. Но «теперь война» — все зарабатывают, не она одна. С мадагаскарцами или с тонкинцами — не все ли равно?

Прохожу по улицам… Я никогда не видел города, где бы столько торговали. Магазины, лавки, палатки, лотки. Торгуют снедью и драгоценностями, щитами, «предохраняющими от пуль», и непристойными карточками. Торгуют все, кто умеет считать монеты. В каждом доме ресторан, или бар, или притон.

Здесь же работают пленные — немцы, венгры.

А транспорты подвозят все новых и новых солдат из пяти частей света. Если хотите — изучайте этнографию, языки всего мира, костюмы дикарей, коллекцию монет, или — не изучайте ничего, бегите скорей из Марселя! Отсюда один путь — на север, и этих людей привезли на убой. Марсель — последняя остановка перед смертью: покупайте бусы, пейте ром, тащите девок, завтра — конец! Земля Пикардии уснащается новыми трупами, слезы льются в Соммалии или в Сербии, а монеты всего света весело звенят в кошельке Марселя.

Ночь. Узкая уличка, на которой ютятся притоны. При свете фонаря я вижу полуодетую женщину с припухшим тупым лицом. За ней скачет на костылях одноногий негр — солдат. Женщина показывает пять пальцев н кричит:

— Пять су! Слышишь, пять су!

Но негр, не понимая, сопит и все скачет за ней, страшный, похожий на огромную обезьяну.

Высоко на холме над Марселем, при свете луны, блестит золотая статуя богоматери. Когда-то здесь стояла, прекрасная в своей наивность, деревянная статуя. Ее поставили рыбаки, и она охраняла их мирные челны. Теперь пышное и уродливое изображение смотрит на гостей и на хозяев, на публичные дома и на фабрики снарядов, на дредноуты и на фабрики с черными, желтыми, белыми рабами.

Старик Лян — контрабандист. До войны он перевозил в Испанию сукно и шелк, теперь переправляет немцев и дезертиров. Рассказывает добрым друзьям:

— Позавчера ко мне пришел один. Я сразу понял — это дело важное. Ну, с дезертиров я беру по девяносто франков гуртом, а с него пятьсот запросил. Шпион, и документ я на себе держал. Ночью по «Медвежьей тропе» перешли… Все хорошо обошлось…

Потом говорит о политике. Он — исступленный патриот:

— «Parbleu», когда же побьют этих бошей? У меня все четыре сына на фронте. Я бы сам хоть и стар, а пошел бы. Только боюсь дело оставить. Забудут, потом старых клиентов не разыщешь. Но ребята постараются за меня…

Он любит сыновей и Францию. Он — патриот. Когда я говорю это, мне не верят, считают старого Ляна лжецом или кретином. Он — только один из многих, истинный «тыловик». Он хочет, конечно, чтобы Франция победила, но больше всего хочет нажить тысячу-другую.

Деревня Туретт. Кругом горы. Где-то там, за белыми Альпами, война. Правда, сорок два туреттских на фронте, четырнадцать убиты. Но все же о войне здесь думают, как о чем-то очень далеком, не настоящем, или, вернее, о ней вообще мало думают. На виноград в этом году нашла болезнь — вот свое подлинное и важное. Приезжают солдаты в отпуск, рассказывают страшные небылицы, показывают пули и гранаты. Их слушают как артистов, которые заглядывают на ярмарку в соседнее местечко.

В кабачке собираются «политики» — сам кабатчик, старый сторож мерии и два фермера, Кабатчик — «патриот». Он гордо показывает всем свидетельство в раме: «Гражданин Лебеф обменял 460 франков золотом на кредитные билеты». Он назвал своего сына Жоффром, а собаку — «митральезой». Он — оптимист и за рюмкой «мара» любит помечтать:

— К нам присоединится Китай… Русские скоро займут Вену… Мы наложим на них контрибуцию…

— Сколько? — спрашивает фермер.

— Миллион, нет, миллион мало, тогда… миллиард, — и от величия этого слова кабатчик замирает.

Сторож мерии — ветеран, переживший разгром семидесятого года. Он — пессимист. С того памятного дня, когда ему приказали барабанным боем возвестить о мобилизации, он вечно чует что-то недоброе. Главное — кругом предательство:

— Жоффр нас предает… Англичане хотят отнять у нас Кале… Социалисты продались «бошам»… Я подозреваю начальника станции Грасса — не шпион ли он?..

Так по вечерам они пьют вино, читают «Petit Marseillais» и решают мировые проблемы.

А женщины только об одном спрашивают: «Что в газетах насчет мира не сказано?» Ждут почтальона. Иногда напрасно караулят долгие недели. А порой приносят, вместо писем, пакет меру с кружочком внутри. Все знают — это извещение о смерти и «медаль» с номером, которая была на руке убитого. Мера нет — уехал в город. Ждут — чей? Лотерея. Потом плачут. Потом стригут виноград и собирают тыквы. Пустые места мало-по-малу заполняются, как зарастает травой свеже-вырытая могила. Одна только не может пережить горя — это старая вдова Клон. С тех пор, как получилась «медаль» ее сына, она перестала с кем-либо говорить, не ездит в город и запустила своих коз. Но она всегда слыла за «странную» — не любила бывать на свадьбах и ходила каждый день в церковь (а это полагается делать только по воскресеньям.) Сторож мерии даже как-то высказал подозрение — не шпионка ли она?

Так живут изо дня в день. Война могла уничтожить Реймский собор и поэта Пеги, она может обратить в прах Германскую империю или Французскую республику. Но много раз смертный ветер блуждал по Европе, а в Туретт крестьяне разводили виноград и доили коз. Война? — да, конечно, но в Туретт — болезнь винограда, в Туретт нет войны.

БУДНИ