Плоть

В ту ночь, во искупление греха, мы робко и неуверенно занялись любовью, и у меня хватило эрекции, чтобы совершить то, чего я не делал никогда, — имитировать оргазм. Макс однажды сказал мне, что женщины не чувствуют эякуляции. Сьюзен была насторожена, но проявляла терпение, пока я не общался с соседом. Я сказал ей, что со мной происходят какие-то странные вещи, не вполне понятные мне самому, но я изо всех сил стараюсь в них разобраться. Полуправда всегда лучше, чем голая, неприкрытая истина.

Однажды, в начале июня, проезжая мимо широкого поля, посреди которого стоял ржавый грузовик с платформой, загруженной покрытыми конфедератскими флагами тележками из супермаркета, я вдруг решил, что в мире есть масса вещей, недоступных моему пониманию. Дело было не в сексе; я подумал, что во всем виноват Юг. Я так и не понял великую загадку южной культуры. О, я знал о выбеленных изгородях из автомобильных покрышек, о добрых стариках и бутылочных деревьях, о жареной курятине и барбекю, о баптистах и блюзе, но знать о какой-то вещи не значит понимать ее суть. Поверхностное знание есть лишь начало. Это большая проблема — жить в культуре, отличной от той, в какой ты вырос и воспитывался; это источник интереса, но не объяснение. Если бы рядом была Сьюзен, я мог бы пристать к ней и спросить, что означают эти магазинные тележки в чистом поле, и удостовериться, понимает ли она это сама.

Но что сказать о людях, выросших в том же регионе, что и я? Макс был моим земляком, что особо подчеркивали некоторые мои друзья. Жители Миссисипи считают всех северян на одно лицо, по крайней мере всех ньюйоркцев. Я могу понять эту страсть к классификациям, но умонастроение региона — это еще не облик каждого его уроженца, особенно такого противоречивого, как Макс. «Надо всегда быть чуть-чуть невозможным», — писал Оскар Уайльд, и, кажется, Макс усердно следовал здесь этому предписанию. Правда, в последнее время его стало опасно заносить. Что-то в атмосфере Юга заставило его забыть об осторожности. Кажется, я начинаю идти по его стопам. Сами южане великолепно чувствуют себя на Юге, но приезжих он зачастую калечит и уродует или просто усугубляет природные свойства. По крайней мере, я объясняю это так, пусть даже это утешительная рационализация. Я помню, что случилось в Лондоне с ирландцем Оскаром Уайльдом, и меня сильно тревожило благополучие Макса. Мне хотелось предостеречь его, поговорить с ним, узнать, что у него на уме. Если, конечно, он скажет.

В конце концов я решился на нечто дерзкое и для меня вовсе не характерное. Я пригласил Макса на выпивку. «Место выбора за вами», — с жаром произнес я. Он довольно легко согласился. Мы решили встретиться в пятницу — без жен и подруг. Зная, как Сьюзен относится к Максу, я солгал. Не знаю, что говорил Макс своей Максине, но я сказал Сьюзен, что Эд Шемли устраивает ночные кафедральные посиделки в «Теде и Ларри». Такое однажды уже было, поэтому ложь сошла за правду.

В половине десятого мы сели в «мазду» Макса и поехали в один из простых городских баров под названием «Скотти». Он находится на склоне холма, на полпути к «Полька-Дот». Большая зеленая дверь в обрамлении обшарпанной дранки. По пятницам и субботам здесь всегда полно припаркованных пикапов, а изнутри доносится народная музыка в стиле рок. Мне ни разу не приходилось бывать в этом баре.

Макс припарковал «мазду» рядом с каким-то «доджем» с разбитым ветровым стеклом. Дверь распахнулась, и изнутри пахнуло табачным дымом и пивом. Было еще довольно рано, но за поцарапанной стойкой уже сидели люди, а несколько парочек расположились в отдельных кабинках. Мы заплатили по три доллара за оркестр и пробрались в зал. Некоторые посетители окинули нас взглядами, но потом отвернулись. В таких местах я чувствую себя неюжанином больше, чем где-либо. На Максе были тесные старые джинсы и потрепанная спортивная рубашка с короткими рукавами. Не важно, во что был одет я, скажу только, что мой наряд начинался с бежевых слаксов.

Макс, видимо, неплохо знал это место, потому что сразу повалил к стойке бара. Барменша выглядела как женщина, когда-то мечтавшая стать моделью, но павшая жертвой слабости к жареному. Талия ее мягко обвисла, но полуоткрытую грудь она выставляла вперед весьма напористо. Она кивнула Максу, Макс кивнул ей.

— Как дела, Джоан?

— Ни шатко ни валко. Чего будете брать?

— Две бутылки.

Я ждал, что Макс назовет сорт, полагая, что есть выбор. Но его не было. Мы взяли «Будвайзер», пиво, которое я ненавижу всеми фибрами своей души. Но на улице было жарко, и нас обоих мучила жажда. Мы немедленно опустошили обе бутылки несколькими жадными глотками, сразу же заказали еще, а потом еще. В алкогольном эквиваленте мы были похожи на курильщиков, прикуривающих следующую сигарету от предыдущей. Наконец, Макс поставил начатую бутылку на стол.

— Здесь в подвале есть пул, — сказал он мне. — Там две лесбиянки играют ручками от швабр и выставляют любого мужика, который рискнет с ними сыграть.

— Я не играю в пул, — сказал я. — А вы?

Он подмигнул мне:

— А я притворяюсь.

В двух столиках от нас сидел какой-то мужик с брюхом, на которое мог бы усесться другой мужик. Он держал в руке бутылку легкого «Будвайзера», которую только что заказал.

— Кто может сказать, отчего это пиво называют легким, — проговорил он, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Мне кажется, что оно весит как обычное пиво, разве нет?

Другой мужчина в черной футболке и с крепкими ручищами млел от собственных бицепсов, но в это время за его столик тяжело уселась женщина с еще более толстыми руками. Мне показалось, что дело запахло армрестлингом, но мужчина преспокойно забрал пиво и переместился в кабинку.

Ночь была спокойной. Оркестр тихо наигрывал «Ты так тщеславен», но из присутствующих не нашлось ни одного тщеславного настолько, чтобы потанцевать. Бутылка «Будвайзера» шла здесь по одному доллару. Если человек есть то, что он пьет, то сегодня мы с Максом были солодовой головой. Мы сели спиной к стойке вовсе не для того, чтобы демонстративно игнорировать барменшу — пусть даже она была отнюдь не Холли, — но лишь для того, чтобы наблюдать за входящими телами. Посетители, как и говорила барменша, шли вяло. Две костлявые тетки, в которых я узнал кассирш из магазина Крогера, говорили о каком-то мужике, как мне показалось, о своем общем любовнике.

— Ты захвалишь Дэна в задницу, вот что ты сделаешь, — говорила одна, с волосами сожженными перекисью, хотя, может, я ослышался, и она сказала «завалишь». Другая, жилистая брюнетка, неразборчиво бурчала что-то насчет задниц. Разговаривали они в одной из кабинок, и слышно было неважно. Вскоре они расплатились по счету и ушли.

Я обернулся к Максу и спросил, какие у него виды на будущее. Он принялся расписывать какую-то телку, которую он видел здесь на прошлой неделе, девку с огромной задницей, ее пропитанные кислотой грубые шорты едва не рвались по шву, а голые коленки напоминали булыжники.

Я отпил пива из последней бутылки и подался вперед.

— Я имею в виду Максину. Что у вас происходит?

— Ничего особенного, во всяком случае, для меня.

Клеймить Макса за то, что у него был постоянно ищущий взгляд, было то же самое, что обвинять Макиавелли в прагматизме, и поэтому я промолчал. Но я все же вслух поинтересовался, чего он ищет, если Максина его удовлетворяет.

Он взглянул на меня, немного кося вправо, как будто за моим левым ухом вдруг возник перекресток.

— Цена свободы — вечное бодрствование, — объявил он и прикончил бутылку. — Сказано Джоном Филпотом Кареном, Томасом Джефферсоном или Максвеллом Финстером. Пейте.

— Что это значит?

— Значит, что я должен искать, чтобы сохранить независимость. Прекращение движения — это смерть.

— Вы изумительны. — Я вздохнул. Но «изумительны», как я понял много позже, очень хитрое слово. Надо иногда вспоминать об этимологии.

— Нет, я не изумителен, — раздраженно ответил Макс. — Я просто знаю, чего хочу. Вся проблема в других людях.