Страница 85 из 119
К Савинкову ещё подбегали юнкера, но будь их хоть и батальон — чем они могли помочь? Тишуня с последними ранеными, лошадью и телегой, вместе с сыновьями подгребал помаленьку к левому берегу.
— Отгони старика прочь!
Но куда там... Николай Александрович Морозов, вырвавшись из-под опеки плачущей Ксаны, опять командовал на том берегу — ну, прямо превосходная чесучово-белая мишень!
Савинков велел двум юнкерам прыгать за ним в лодку, а остальным — укрепляться на берегу за старыми баржами.
Волга здесь в сушь неширока. На двух парах весел в несколько минут перемахнули. Николай Александрович принялся было радостно размахивать руками:
— Вот хорошо-то. Вот молодцы.
А что — хорошо, кто — молодцы, едва ли понимал. Объяснять и нежничать было некогда. Савинков просто схватил наивного шлиссельбуржца в охапку, один из юнкеров подхватил длинные ноги, и они скорой пробежкой унесли его под дубки, куда впереди бежала Ксана. Там пряталась телега. Без всякой вежливости шлиссельбуржца швырнули в тележное корыто, и Савинков уже зло наказал самой Ксане:
— Гоните отсюда! Будет выскакивать — примотайте вожжами.
Стрелки с бронепоезда, видя незащищённость смешной переправы, начали садить снаряды уже и на их берег. Хорошо, что лошадь испугалась — вскачь понеслась к лесу, так что чесучовый пиджак дальше облучка телеги не мог выметнуться.
Обратным ходом они нарочно прошли мимо парома, который всё ещё барахтался на стремнине.
— Держитесь пыли! Сокройтесь! — прокричал Савинков, но, конечно, напрасно.
На пароме гребли кто чем мог, даже лопатами, даже руками раненые помогали.
Его юнкера тоже выдохлись, заменил на вёслах одного из них, проскочили очередной шумный фонтан. Оглядываться было некогда — юнкера уже отстреливались от спускавшихся с нагорья матросов.
Савинков махнул рукой:
— За мной!
Он повёл юнкеров в сторону города, зная, что тут недалеко до дома сволочного запропавшего доктора.
Оглянувшись в последний раз на всплеск очередного жуткого фонтана, он увидел вместо парома зависшие над рекой чёрно-дымные обломки...
Но сетовать на судьбу несчастных не приходилась: матросы бежали по пятам. Хорошо, что на этом берегу чёрт ногу ломал — гниющие на песке баржи, лодки, неубранные штабеля леса, какие-то будки, сторожки, заросли разного лозняка. Под таким прикрытием вырвались в пригород, уже под защиту настоящих домов.
По рассказам Патина выходило — здесь где-то задворками и выпирала усадьба доктора. Приметно описанный дровяник, проход между старых теплиц и поленниц — вполне понятный чёрный ход. Савинков первым ринулся туда. Двери везде распахнуты настежь. Ни души, кричи не кричи. В одной из первых же комнатёнок он признал вещи Патина, прежде всего его приметные австрийские сапоги и рабочую робу — в последний свой путь поручик вышел в полной воинской амуниции. Только глянув на всё это — дальше, дальше! Не дом, а какой-то лабиринт запутанных комнат и комнатёнок.
В зале, на окровавленном полу...
Да, он признал её, докторскую прислужницу. Она была пристрелена, как негодная уже хозяину собачонка, но, видимо, второпях, — какое-то время ещё жила, потому что блокнот, который по немости всегда таскала с собой, был смертно распахнут на крупных, едва разборчивых словах:
«Андрюша, не приходи сюда больше... Кир всех вас предал... с ним комиссары... а я тебя и мёртвая любить буду...»
Савинков закрыл ей глаза и, сдёрнув со стола загремевшую посудой скатерть, набросил на несчастную прислужницу.
Ему опять почудился лик толстого Евно Азефа.
Рыбинский Азеф?!
При каждом несчастье — Азеф?..
— К парадным дверям! — отгоняя наваждение, приказал он своим выбившимся из сил юнкерам.
На берег возвращаться не имело смысла: там шастали, ища потерянный след, преследователи-матросики.
В той стороне, где остался полковник Бреде, ещё стреляли, упорно и кучно. Савинков понимал, что это — круговая оборона. Круговая, последняя...
Но стреляли и где-то здесь, ближе к бирже. Тоже кто-то из своих отбивался. Он велел одному из юнкеров переодеться во что-нибудь докторское и, бросив винтовку, разве что с револьвером пробираться к полковнику Бреде с приказом: отступать вниз по Волге, прихватывая по пути всех отставших... В приказ мало верил, но это был последний долг перед защитниками Рыбинска.
Когда он остальным крикнул привычное: «За мной!» — он ещё не знал, что биржу во второй раз удержать им уже не удастся и что отставших наберётся немного, — совсем немного доберётся до Ярославля... Это будет уже на третий день беспрерывных боев.
Такие выходили дела... будь он проклят! злосчастный рыбинский Азеф!
IV
У полковника Перхурова дела шли лучше.
Савинков добрался до Ярославля с одним нашедшимся по пути Деренталей — тот ковылял, опираясь на винтовку. Ничего страшного, ногу подвернул. Савинков уже распустил свой потрёпанный отряд, велел разрозненными парами выходить из окружения. Пробиваться дальше более или менее крупными группами стало невозможно. Все выходы на ярославскую дорогу были заблокированы. Красный полковник Геккер знал своё ремесло.
Разбитые, рассеянные по лесам волонтёры Рыбинска всё ещё представляли грозную силу, сдаваться на милость виселицы не хотели. Они могли умереть, как умер в подвалах биржи поручик Патин; они и вздёрнутые на штыки, как другой поручик, Ягужин, рубивший саблей эти штыки, за здорово живёшь головы свои не склоняли. Савинков редко опускался до объятий — обнял-таки Ваню-Унтера, когда тот вынес из подвалов биржи изуродованное тело корнета Заборовского. У него были отрублены кисти рук, выколоты глаза; видимо, добивались от корнета — где, сука, штаб Савинкова?! При первом штурме Заборовского второпях не нашли, а сейчас, и всего-то на полчаса заняв биржу, наткнулись вот в глухом боковом подвале; что-то вроде застенка было, потому что и другие трупы валялись. Ах, корнет, корнет!..
Несмотря на предательство любимого доктора Кира Кирилловича, — а это уже не вызывало сомнения, — рыбинская Чека знала далеко не всё. Только день и час выступления, но понятия не имела о резерве Гиблой Гати; догадывалась, но тоже толком не ведала, о смертниках Вани-Унтера. Рыбинск им дался большой ценой. Бронепоезд мог разметать боевые порядки полковника Бреде — не мог уничтожить всю силу, разбившуюся на отдельные группы. Именно так, партизанским наплывом, и заняли вторично Рыбинск. Здесь, за домами, снаряды бронепоезда были уже не страшны, а храбрые матросики, постреляв на открытом месте, в город вступать не решались. За каждым углом их ждала засада. У матросов нашлись более интересные дела: женский ор даже в центр города заносило. Наберись-ка на каждого сине-полосатого рыбинских баб! С трудом, да и то под прикрытием конвойных латышей, удалось красному полковнику Геккеру поднять их из лежачего положения в строй. Всё это время Савинков, потеряв в дыму полковника Бреде, держал Рыбинск и даже вторично побывал в подвалах биржи, где вначале наткнулись на истерзанное тело Капы-связной, а потом и корнета Заборовского. Проходили гуськом через тот же подземный ход, через собор; старый батюшка даже не удивился очередному мирскому вторжению, благословил: «Вопию к небесам! Господи, проведи путями неисповедимыми мучеников!..» Господь услышал и заступился за рабов Божьих, которые давно не бывали у святого причастия; они прошли, вторично ворвались в биржу... но что с того?..
Невелика удача — вновь перебитая охрана. Изуродованный труп корнета Заборовского, закопанный штыками в волжском песке. Вынесенный на берег и упокоившийся вместе с Капой в том же песке поручик Патин. Капу долго насильничали, прежде чем штыками распороли живот. И Заборовский, и Капа попали в подвалы ещё до роковой ночи. Господи, даже баба смерть позорную приняла, а не выдала. На руках, на руках её, голую и растерзанную, вынес Ваня-Унтер и не случайно же захоронил рядом с Патиным. Смерть всё уравняла.