Страница 75 из 119
IV
Едва вернувшись из Ярославля, Савинков вызвал Патина к себе на Черёму — через одного нового, неотступно следовавшего за ним корнета. Записка была честь честью: «Блед К.». Но корнета Патин не знал, а потому поостерёгся — сказал, что у него срочная встреча, прибудет через час. Корнет хотел возразить, но Патин без долгих слов выпроводил его. Причина горькая... Вчера под мостом у Черёмы был найден капитан Гордий, застреленный одним выстрелом, в упор. Значит, засада. Значит, кто-то что-то про них знает. Много ли, мало ли — не имело значения.
Спровадив корнета, он долго кружил по городу, отводя на всякий случай непрошеного гостя от главной явки.
Зато и Савинков хорош — открывать двери послал всё того же корнета! Правда, тот извинился:
— Борис Викторович подвернул ногу, меня попросил сходить к вам.
Савинков лежал на диване и курил сигару.
— Я понимаю, Патин. Мне тоже жаль капитана Гордия. Кто-то выдаёт. Кто — пока не знаем.
— Трудно поверить, но капитан называл нашего любимого доктора...
— Кира Кирилловича?! Не может быть.
— Я тоже так считаю, но на всякий случай подстраховываюсь. Если иду куда-то к шести, так говорю, что к семи. Наказываю разбудить в пять утра, а сам сплю в тайнике между поленницами — раздвинул маленько дровишки, тюфяк затащил, шикарное ложе устроил. Да и замок на своей двери сменил. Кажется, доктор моих ухищрений не замечает. Что касается вас, Борис Викторович, так я между делом поругиваю: послал, мол, меня в Рыбинск неизвестно зачем, а сам в Москве у своих мадам отсиживается...
— Так и поверю — у мадам! Бьюсь об заклад, вы говорили — у блядей?
— Случалось, Борис Викторович... Не будем этому придавать значения.
— Пока — не будем. Некогда. Дело очень серьёзное. Слушайте...
Дело предстояло действительно нешуточное и очень опасное. Вологда! Она у всех была на устах. С некоторых пор тихий заволжский город, где когда-то Савинков вместе с Луначарским отбывал студенческую ссылку, стал такой же точкой на мировой политической карте, как Лондон, Париж или Берлин. С бегством из Петрограда большевистского правительства побежали и посольства... только не в Москву, а в Вологду. Именно там, при попечительстве американского посла Дэвида Фрэнсиса, и собралась вся посольская община: китайская, японская, итальянская и даже французская, которая долго колебалась между Москвой и Вологдой. Осели они весело, прочно и независимо; само собой, центром общения был старинный деревянный особняк, занятый американцами. Ну, просто особое государство середь разворошённой и голодной России. От такой вольной жизни Дэвид Фрэнсис чуть заново не женился — в свои-то Шестьдесят восемь! На семнадцатилетней дочери царского генерала! Привольно и независимо жили в Вологда; всему городу известный особняк стал центром поважнее областной Совдепии. Как ни грозил из Москвы Чичерин, послов не смели всё-таки тронуть, а ехать в Москву Они не желали. В роли же красного посла, от Чичерина и Дзержинского одновременно, пришлось пробираться в Вологду через неспокойное Поволжье самому «товарищу Радеку». На меньший чин нельзя было положиться в разговорах с такой оравой неподвластных послов. Тем более французский посол Жозеф Муланс, «милый Жозе», как сказала бы мадам Деренталь, вообще не отличался почтением к большевикам; в Москве оставил консула Гренара, а сам здесь витийствовал. В местной газете напечатал интервью, где нынешнее правительство издевательски назвал «временно-большевистским» и открыто призвал к его свержению. Ай да посол! Не под влиянием ли бесподобной Любы?! Но сплетничать и злорадствовать было некогда: Савинков в Ярославле, будучи расторопным официантом, узнал от матросов о своеобразном поединке Фрэнсиса и Радека. Тот, разумеется, заявился в кожаной комиссарской тужурке и с тяжеленным маузером на боку. Не добившись никакого толку от насмешливого и нахального француза, уже на последнем взводе, со своей матросской пушкой подступил к американцу. Но тот, не вставая из-за стола, щёлкнул кнопкой потайного ящичка и положил перед собой добрый американский кольт. С усмешечкой и словами: «Слышал, вы назвали меня ватной накрахмаленной куклой?.. Что ж, попробуем, чья пуля быстрее». Маузер был в руке, а кольт лежал ещё на столе, но не стоило обольщаться, какая доля секунды вскинет этот кольт... И Радек бросил свой маузер в скрипучую деревянную кобуру. Утешил лишь обещанием: «Не моя, так другая пуля... всё равно достанет тебя, контра!»
— Вот так, мои молодые господа, — уже при корнете закончил Савинков свой краткий рассказ. — Радека нам сейчас не взять, этот палач и трус отпетый, проскользнул где-то мимо Ярославля или Рыбинска и сейчас злорадствует в Кремле. Взамен его едет в Вологду «чрезвычайная тройка». Она не обязана вести дипломатические разговоры, её задача — «раздать по пуле американцу, французу, а при удаче — и всем остальным». Но мы как-никак союзники. Мы чтим государственные договоры. Международное право, которое не позволяет так разговаривать с послами. С юга от генерала Деникина пришла срочная секретная депеша: «Борис Викторович, любыми путями оградите послов. Иначе нам ни на грош веры». Что должен сделать Савинков?
— Заступить дорогу, — без раздумий ответил Патин.
— Но моя нога? Разучилась прыгать с поездов, особенно ярославских. А пришлось, друг мой Патин... Но — не будем о ноге. Думаю, приезд «тройки» как-то связан и со смертью капитана Гордия. Рыбинск наводнён большевистскими филёрами. Ах, нога, проклятье!.. — слишком резко вскочил Савинков.
— Ваша нога пусть остаётся в Рыбинске. Мои ноги, слава богу, целы.
— Я тоже так думаю... несчастный калека! — улыбнулся озабоченный Савинков. — Но — моя нога всё-таки подождёт. — Он решительно встал с дивана и притопнул. — Одних я вас пустить не могу, даже на пару с корнетом, — кивнул вытянувшемуся юнцу. — Я раненый комиссар, хромаю, чего же лучше. Беда только в том, что мы не знаем ни фамилий, ни лиц красных убийц. Одно достоверно: едут сегодня, и не московским, а петроградским поездом. Видимо, чтоб оградить себя от всяких подозрений. Тоже конспирация! Но Рыбинска им не миновать, а дальше Ярославля пускать нельзя. Там они сумеют затеряться и легко пересядут на другой поезд. Сколько пути от Рыбинска до Ярославля?
— Полтора-два часа, — покачал головой Патин.
Савинков сделал вид, что не заметил его колебаний.
— Большой оравой нельзя идти по вагонам. Значит, тройка на тройку? Уже заготовлены удостоверения московских ревизоров. Мои железнодорожники — молодцы! Форма и вся соответствующая экипировка. До подхода петроградского поезда остаётся уже час с небольшим, — вынул из брючного кармашка тяжёлый серебряный брегет. — За дело, господа. И вот ещё что, поручик Патин... — ласково, но твёрдо положил руку на плечо: — Верьте корнету Заборовскому, как мне самому. Это сын моего ближайшего друга, месяц назад растерзанного в Чека... никого из нас не захотел выдать... Есть вопросы?
— Нет, — виновато склонил голову Патин, так и не спросив, почему же Савинкову пришлось прыгать с поезда.
— Благодарю за честь! — не сдержался в юношеском порыве корнет.
Савинков знаком указал на дверь в соседнюю комнату. Там на стульях была разложена отличная железнодорожная форма. На столе — документы, нарукавные красные повязки, и особо — два револьвера, два военного образца нагана и два коротких армейских тесака, какими в недавнюю войну пользовались фронтовые разведчики. Очень удобно для голенищ. Оружие у Патина было своё, пристрелянное, но тесак он взял с удовольствием. Показалось, что он снова в пятнадцатом году на близком от русских окопов австрийском фронте, и надо только дождаться темноты и единым махом перемахнуть ничейную полосу...
— Вы не смотрите на мою молодость, я хороший боксёр... и гимнаст, уважающий Поддубного... — покраснел корнет, торопливо влезая в летнее форменное пальто, которое никак не могло скрыть его мускулистую грудь.