Страница 59 из 119
— Поручик Патин. Честь имею!
— Знаем, поручик, — ответил за всех, выходя из соседней комнаты, полковник Бреде. — Что делать, проверяю, как вы находите друг друга.
— Я не знал, что вы здесь. Мне не говорил Борис Викторович...
— Верно, не говорил.
Следом за его спиной широко откинулась штора — Савинков!
Патин невольно заулыбался:
— Весело живём, ничего не скажешь.
— Вот и прекрасно. Пусть не обижаются господа, — повернулся Бреде к примолкшим офицерам, — но нас здесь слишком много. Если из двенадцати христовых апостолов один... Ещё раз прошу: выше обид. Слишком серьёзны наши игры. Я через два часа... — он прищёлкнул крышкой карманных часов, — уезжаю в Москву. Поручик Патин будет выполнять роль доверенного связного... и моего заместителя, не обращайте внимания на чины. У Корнилова полковники шли в общем строю с юнкерами. Мы — тоже общий строй. Прошу любить и жаловать поручика Патина. Надеюсь, больше того, что ему положено, не проговорится. У нас первое такое общее собрание здесь, господа. Мы должны посмотреть друг другу в глаза... и немного вспомнить офицерскую форму. — Он тряхнул Георгиевским крестом. — Думаю, форма скоро пригодится... Помните: за спиной у каждого из вас должен быть, по крайней мере, порядочный, боеспособный взвод. Без этого не стоит и начинать игру... смертельную игру, господа. Вы не привыкли к конспирации, но — придётся. Распишитесь, не соблюдая старшинства. Кровь за Отечество!..
— Кровь за кровь!.. — глухо, тихо, но властно выдохнули все почти одновременно и потянулись к пропечатанному лощёному листу, в оголовке которого значилось: «СОЮЗ ЗАЩИТЫ РОДИНЫ И СВОБОДЫ».
Для Патина это не было, конечно, новостью, но многие из собравшихся воспринимали всё, как радостную весть. Прежде чем поставить подпись, крестились молча, а иногда и вслух роняли:
— Вот и привёл Господь послужить!..
— С Богом!
— Под наше знамя!..
Савинков стоял чуть-чуть в сторонке. В полувоенном френче времён Керенского, в военной фуражке, подтянутый. Руки за спину, молчаливый, наблюдающий. Вольно или невольно — под растянутым на стене, им же самим установленным знаменем: черно-красное полотнище, под древний цвет, меч, вздетый на белый терновый венец.
Патин проходил уже, ещё в Москве, через этот потайной церемониал, но после всех тоже подошёл, спрашивая глазами полковника Бреде: надо ли вторично?
— Вторично не помешает, — скупо и осведомлённо улыбнулся латышский полковник. — Вам должны и здешние доверять.
Когда все успокоились и подтянулись, не садясь, к столу подошёл Савинков.
— Мне нечего скрывать, господа. В правительстве Керенского я управлял военным министерством — собственно, военный министр. Сейчас времена похуже — нет министров, нет министерств. Но цель всё та же: власть. Не думайте, что моя личная. Наша! Общая. Без власти мы — сброд, теряющий честь и достоинство. Подумайте каждый, на что идёте. После победы... нашей победы!.. мы многих недосчитаемся. Но... выше голову, господа офицеры! — Он вдруг широко улыбнулся, чего никогда не замечал за ним Патин.
Было ли это заранее подстроено, или уж так вышло: в руке у него оказалась хрустальная рюмка. Из дверей с подносами спешно вышло с пяток юнкеров и окружило стол. Зазвенело, празднично раскатилось:
— За Россию!..
— ...Родину!..
— ...Свободу!..
Право, полковники утирали глаза. Савинков, как недавно и Бреде, щёлкнул крышкой часов:
— Я не буду вас, господа офицеры, учить, как воевать. Вы лучше меня это знаете. Я только ещё раз... возможно, в последний раз... хотел удостовериться: готов ли Рыбинск?!
— Готов!
— Рыбинск не подведёт.
— Надейтесь!..
Савинков на какую-то минуту задумался:
— Говорите, Рыбинск не подведёт?.. Но пока — подводит. Что есть война? Знамя, пушка и хлеб. Да, хлеб. Без него, как без знамени, пушки стрелять не будут. Голодный солдат — уже не солдат. Все южные губернии — в огне белой, доблестной армии. Москва и Петроград кормятся только с Волги. Что есть в этом случае Рыбинск? Хлебный склад и перевалочная база. Собираясь воевать с большевиками, можем мы, обязаны мы кормить их?
Вопрос был поставлен яснее ясного. Многие уже обжились здесь, местную обстановку знали. Капитан Гордий выступил вперёд и сказал как отрезал:
— Хлеб не пойдёт в Питер. Хлеб не пойдёт в Москву.
В ответ был удовлетворённый кивок:
— Верно, капитан. Работа грязная, работа не для господ офицеров, но другой пока нет. Как покормите большевичков — так и повоюете с ними! Я сам готов поголодать, но только с условием — чтобы и Троцкие ворон начали жрать!
Патин никогда не замечал такого ожесточения на невозмутимом, по крайней мере внешне, лице Савинкова. Он и сам, видимо, это почувствовал, поправил себя же:
— Я такой же белоручка, как и вы. Признаюсь, противно заниматься всем этим... диверсией, хлебом, войной с дураками, но в открытой штыковой атаке мы большевиков не победим. Их много, их гораздо больше нас, не утешайте себя наивными иллюзиями. Война в тылу — это война в тылу. Без хлеба большевики воевать не смогут.
— И мы не сможем, — заметил Патин. — Для себя хлеб уже запасли, всё тот же — отнятый у продотрядов. Остальное?..
Савинков не любил, когда его перебивали, беспокойно переступил с ноги на ногу, но тут капитан Гордий опять вклинился:
— Остальное — в огонь. Дело ясное и простое. Это я беру на себя.
Пришлось Савинкову усмирить свой внутренний гнев, хотя далось это ему нелегко. Он достал из внутреннего кармана сигару и закурил, словно дразня: ну-ну, кто ещё?
Но говорить-то, собственно, было не о чем. Не на австрийском и не на германском фронте они так долго окапывались — на самом что ни есть волжском берегу. И сами вольно или невольно обращались в волжан... как Стенька Разин, как Емелька Пугачёв, что ли?.. Право, и такая брезгливая мысль колыхнулась в мозгу Патина. Он же видел, как нахмурились лица полковников, и особенно молодых, излишне горячих поручиков. Поэтому некую общую обиду пришлось гасить:
— Борис Викторович, господа офицеры к этому ещё не привыкли. Я служил в разведке, был в плену, всего насмотрелся. Грязную работу возьму на себя.
— Ия возьму, — поддакнул капитан Гордий. — Это дело решённое.
Видно было, как оттаивала закаменелая душа Савинкова. Он с не свойственной ему мягкостью вроде даже как повинился:
— Все мы понемногу в любимейших мужичков обращаемся, что делать. По-мужицки и поступайте — тут я вам не советчик. Но... с радостью дам знать, когда большие дела наступят!
Он явно торопился.
— Мне надо в Ярославль, посмотреть, как они там живут, и снова — в Москву. Честь имею откланяться! Поручик Патин, не провожайте, — кивнул он, заметив готовно вздёрнутый подбородок и возвращаясь к закрытой портьере.
Вышел через пять минут из тех же дверей совершенно другим человеком: в городском стареньком летнем пальто и кепке, во всём чистеньком, но бедном, отдающем провинциальным земством. Даже клинышек бородки пристал совсем кстати. Даже роговые очёшки!
— К сожалению, — уже открыто извинился он, — товарища рабочего из меня не получается. Бывший земский статистик — ещё куда ни шло. До встречи, господа, до главной встречи... теперь уж скорой! — приподнял кепчонку и вышел по гулким каменным ступеням наверх в сопровождении полковника Бреде, которого тоже трудно было узнать: лесоруб ли, рыбак ли, в длинном, по своему росту, брезентовом балахоне.
Прошёл невольный смешок. Офицеры не были приучены к таким переодеваниям. Патин резко остановил шумок:
— Привыкайте, господа!
— Да... — совсем по другому поводу прислушался капитан Гордий. — Здесь ведь, собственно, центр города. Я нарочно водил поручика Патин взад-вперёд — пусть извинит. Хоть и подвал, а место людное. О, слышно даже, как матросы свой марш орут! Верховые фрамуги в подвале заколочены, но наши-то голоса не вылетают навстречу матросикам? Надо менять явку. Предложения?