Страница 49 из 119
— А всё же, Анатолий Васильевич, есть что вспомнить!
— Есть, Борис Викторович...
— Девочки? Гимназистки-вологжанки?.. Но... спокойно. Не вздумайте дурить.
Из-за угла Василия Блаженного вдруг вышли двое красноармейцев. Видимо, не рядовые, если узнали наркома и отдали честь. Савинков в ответ тоже вскинул правую руку — левая была в кармане.
— Видите, приветствуют наркома.
— Приветствуют военного министра.
Они посмеялись, понимая, что ссориться сейчас никак нельзя. После возвращения из заграницы Савинков не встречался с вологодским однокашником и сейчас находил в нём большие перемены. Мало сказать, что возмужал и налился революционным телом — кажется, и от трусости извечной избавился. Из песенки словца не выкинешь. Во время первой революции, когда уже начались аресты и расстрелы, нынешний нарком две недели прятался на квартире у общих знакомых, исходил потом от страха и дул беспробудно горькую. Кто-то умирал на баррикадах и в наркомы не годился, а кто-то вот сейчас вальяжно прохаживается вдоль кремлёвской стены и совестью особо не мучается. Даже поддерживает шутливый тон:
— Девочки, говорите? Посмотрите-ка на меня, — приподнял он пролетарскую фуражку и вытер полысевший лоб ладонью. — Сейчас уже не девочки — сейчас товарищ Коллонтай, товарищ Крупская, товарищ Землячка...
— ...секретарша-полюбовница вашего красного зверя Белы Куна?
— Ах, Борис Викторович, всё вы доводите до жёстких формул. А они ведь тоже человеки...
— Ну, в постели «товарищи» или «товарки». Вон опять…
Теперь из-за поворота кремлёвской стены вышел целый конвой — пятеро вели какого-то старика, который едва ноги передвигал. Савинков на полшага отстал и уже обе руки засунул в карманы летнего, очень широкого пальто.
Эти не знали наркома, прошли мимо, явно в сторону Лубянки. Им было не до приветствий. Торопились закончить не такую уж и приятную работу.
— Что-то многовато военных, а, Анатолий Васильевич?
— Ну, это ж не моё ведомство. Спросите Петерса, а ещё лучше...
— ...самого Феликса Эдмундовича? Нет уж, увольте.
— Охотно, Борис Викторович. Погуляем по такой прекрасной погоде да и разойдёмся.
Всё-таки друг вологодский сейчас осмелел. Может, красные флаги смелости прибавляли? Только что отошли грандиозные майские праздники, флаги ещё не успело измочалить весенним ветром. Савинков любил красный цвет, точнее — черно-красный. Когда в июне прошлого года австрийцы прорвали фронт, им с Корниловым и пришлось затыкать эту гибельную брешь; вот тогда Савинков, ещё в роли комиссара 8-й армии, и предложил идею ударных батальонов под черно-красными знамёнами, как в древние времена. Сам в кожаной комиссарской куртке и с красным бантом на груди и вёл в атаку первый батальон...
Здесь — то же самое. Красные флаги... с чёрным серпом и молотом. Где наберёшься позолоты на такую прорву красной материи? Флаги на крышах, флаги на стенах, флаги на фонарных столбах. Иногда совсем низко нависали, как опахала. Когда Савинкова задело вот так по лицу, он остановился, высморкался в красную революционную тряпицу, а потом вытерся платком, несмотря ни на что настоящим французским платком, — и брезгливо отшвырнул его прочь.
— Арти-ист! — всплеснул пухлыми большими руками Луначарский, всегда отличавшийся излишней театральностью. — Знаете, что я вам скажу: вы всё-таки очень похожи на Владимира Ильича!
— На Уль-янова?! — не смог сдержаться от изумления Савинков.
— Пускай на Ульянова, если вам так удобнее. Но вот какая мне мысль вдруг в голову пришла: а не свести ли вас вместе?..
— То есть на Лубянке, — недобро покосился Савинков, заметя впереди опять красноармейцев.
— Зачем же на Лубянке, — нарочно остановился друг вологодский, чтоб на пересечении улиц не встречаться с красноармейцами. — Скажем, на моей квартире. Вроде как случайно. Ведь не всё так быстро и не всё так вдруг... Предстоит убедить ещё Владимира Ильича. Я, так сказать, третье лицо, дипломат. Разумеется, полная гарантия. Моё честное слово!
— Положим, я поверю в это слово. Но о чём же мы будем говорить с товарищем Лениным?
— О России. О её настоящем и будущем. Представьте, Владимир Ильич прекрасно помнит вас по парижским встречам. Да и читал, читал Ропшина! Несколько раз интересовался: куда запропал наш бомбометатель? А не далее как позавчера у нас был разговор об издании революционных книг, и Владимир Ильич сам предложил «Коня Бледного». Разве этого мало? Разве в новой России не найдётся дела для вас?
Савинков находился в некотором замешательстве, что редко с ним бывало. Даже внимательно осмотрелся по сторонам. Нет, никакого подвоха. Вполне серьёзно вопрошает друг вологодский.
— А не побоится товарищ Ленин, что я его убью? Вот прямо из этого дружеского браунинга? — приподнял Савинков руку из глубокого, как мешок, кармана.
— Я так и знал, остерегаетесь, Борис Викторович, — скрывая всё же свой неизбывный страх, опять театрально раскинул руки друг вологодский. — Но как же вы убьёте через третье лицо? Сквозь меня, такого толстого?..
— Да, не убить, — этим коротким замечанием и выдал Савинков свои мысли. — В таком случае почему бы действительно и не поговорить?
На том и разошлись, уже каждый всерьёз опасаясь за свою жизнь: много попадалось красноармейцев, а раз на раз не приходится. Пора было заканчивать кремлёвский променад.
— Будьте пока здоровы, Анатолий Васильевич. В случае чего я вас сам найду.
— Будьте пока здоровы и вы, Борис Викторович. Я в это время всегда полчасика прогуливаюсь. Имейте в виду. Без охраны. Кого бояться народному комиссару?
Картузы советские приподняли, как истинные парижане. И один — неспешно направо, другой — налево скорым театральным шажком...
В самом деле, нельзя было затягивать это театральное действо. Мало ли что при виде красных флагов присочинит прямо на улице хоть и дрянненький, но всё же драматург Луначарский...
Савинков сделал несколько крутых разворотов-поворотов и лишь потом, проскакивая переулок за переулком, вышел на Мясницкую. Надо было повидать полковника Бреде.
X
Нечто аналогичное вышло и при такой же неожиданной встрече с чекистом Блюмкиным. Савинков и именито его не помнил. Блюмкин — он и есть Блюмкин, стукач, каких свет не видывал. Редко, но дороги их пересекались. Ещё в Петрограде, до переезда правительства в Москву. Однажды Савинков, пробираясь на квартиру доктора Кира Кирилловича, едва ушёл от преследования. Блюмкин никогда не ходил в одиночку; за ним всегда следовало тенью несколько человек. Савинков только позднее узнал: у него было специальное задание — выследить парламентёра, который прибыл из Ставки Корнилова и устанавливал связи в одной и в другой столице. Жаль, недооценил тогда Блюмкина, хотя фамилию его уже знал. Пришлось стрелять, и хорошо стрелять! Жизнью поплатились охранители, а сам он ушёл как заколдованный. Смелый, ничего не скажешь. Ловил Савинкова на живца, сам же таким живцом и являясь.
Во вторую встречу даже Луначарский вынужден был предупредить:
— К вам, Борис Викторович, приставлен Блюмкин. Вероятно, это дело рук Петерса, Дзержинский едва ли к тому причастен.
— Да, но зачем вы мне об этом говорите?
— По вполне понятной причине: я пытаюсь организовать вам встречу с Владимиром Ильичом. А если Блюмкин опередит?.. Грязный человек. Всё-таки мы до этого ещё не опустились.
Справедливо говорил российский интеллигент, которого почему-то заедала совесть...
Савинков только что узнал из верных рук, от Деренталя, который был своим человеком, да и переводчиком, во французском посольстве: Блюмкин и есть убийца немецкого посла графа Мирбаха... Трудно понять, какую здесь выгоду искала Чека, но ведь была же она, выгода. По крайней мере, перемирие сорвано, война идёт своим чередом, Блюмкин разгуливает на свободе, да ещё и под охраной кожаных тужурок.