Страница 40 из 119
Он подал жилистую пехотную руку, и Клепиков с жаром пожал её, тоже присматриваясь:
— Вы были в декабре... числа пятого или шестого?.. Когда я собирался как раз сюда? — Он говорил пока только от своего имени, не решаясь называть Савинкова. — Если не ошибаюсь... поручик Ягужин?
Всё происшедшее за эти две-три минуты, показавшиеся Клепикову вечностью, было столь очевидным, что председательствовавший полковник сам шагнул навстречу:
— Извините и меня, господин юнкер. Бедная Россия, до чего мы дожили... жандармами становимся!.. — На мгновение он закрыл лицо ладонями, но тут же резко откинул их: — Господа, пригласите юнкера за стол.
Какой-то гренадер уступил Флегонту Клепикову стул, зазвенели стаканы, и полковник более строгим тоном возвестил:
— За Веру, Царя и Отечество!
Все парадно и молча — под это мысленное: «Выше локоть!» — выпили и сели не раньше, чем сел полковник.
О незваном госте по-свойски и позабыли. Разговор шёл как бы не прерываясь, для всех, в том числе и для Клепикова, одинаковый. Говорил с одобрительного общего согласия, затягиваясь просмолённой трубкой, артиллерийский капитан:
— Вести малоутешительные, господа. Поручик Ягужин был на связи в начале декабря и многое... как бы это сказать... предвосхитил, да! Я же только что вернулся оттуда и доложу вам: события развиваются не столь гладко, как виделось вначале. Добровольческая армия славного Лавра Георгиевича Корнилова... царство небесное ему, погибшему под Екатеринодаром!.. всё ещё слишком мала и слабосильна, хотя генералы Деникин и Алексеев делают всё, что в их силах. Но — не боги же. К тому же отрезаны широкой большевистской полосой от центра России. Крестьянские волнения разрозненны. Казаки мечутся из стороны в сторону, им умело морочат голову... иногда они попросту бьют в спину добровольцам... Да. Не будем закрывать глаза. Кое-где, правда, создаются отряды самообороны, но они могут единственное — оградить свои уезды от продотрядов. Что ещё? — Капитан надул себя самосадом. — Союзники? Больше болтают, чем делают. Никак не высадятся ни на юге, ни на Балтике, ни в Архангельске.
— На себя, только на себя надежда! Но общее белое движение не налажено, чего там — разобщено, господа. В Санкт-Петербурге, под рукой Зиновьева-Апфельбаума, самый настоящий повальный террор. С переездом большевистского правительства в Москву — красный террор укрепится и здесь. Не стоит утешаться: Чека, к сожалению, набирается жандармского опыта. И при всём при том... — подыхал он трубкой, — в Москве тьма-тьмущая нас... господ офицеров, забывших присягу! — уж совсем непримиримо отрубил он вспыхнувшей, как запальник, своей артиллерийской трубкой всякие возражения. — Да. Мало чувства ответственности... я уж не говорю — любви к Царю и Отечеству!
Он помахивал своим обожженно-янтарным фитилём, словно готовясь бросить его в пороховую бочку. Не было сомнения: случись что, батарею свою взорвёт — не отдаст! Но глаза, вопреки плотно сжатым губам, излучали какое-то скрытое тепло. Этот окопный прямодушный капитан в душе, видимо, надеялся на возражение. И оно последовало — всё от того же полковника:
— Вы забыли, капитан Вешин, про наш «Союз»? Так ли уж напрасно мы теряем время?..
Капитану было приятно это возражение. Он поправился:
— Что ж, наш «Монархический союз» уже представляет некую, ещё неиспользованную силу. Я не выдам большого секрета... — взглянул он на полковника, и тот одобрительно кивнул. — Нет секрета в том, что «Союз» уже сейчас насчитывает восемь сотен офицеров. Главным образом, из гвардейских и гренадерских полков. Надеюсь, другие господа офицеры не обидятся. Я тоже не имел чести служить в гвардии, но... с не меньшим правом могу служить России! — всласть полыхал он своим запальником. — Нужно вылезать из нор. Не только офицеры—рядовые, народ! Верно, мы не учились подпольной войне... Не обижайтесь, господа, наши собрания похожи на маскарадные игрища. Вот мы снимем сейчас мундиры... и в кожушках да пальтушках разбредёмся по матушке-Москве...
Капитану нечего было больше сказать. Он сел и уж дымящийся фитиль совал прямо в пороховую бочку. Казалось, вот-вот всё и взорвётся... к чёртовой матери! Его заздравная речь оказалась совсем не заздравной — слишком тяжёлой, чтоб отмалчиваться. И, звякнув шпорами на хорошо вычищенных сапогах, вскочил на стул недавний провожатый — он успел уже когда-то переодеться в гвардейский мундир, — глаза его гневно горели:
— Да-да, всё так. Строевые? Гвардейские? Гнушаемся своего подполья? А большевички не гнушаются, большевички вполне освоили прежний жандармский опыт и уже превзошли его. У нас слишком белые руки! — вытянул он вперёд тонкие вздрагивающие пальцы. — С такими руками... с таким чистоплюйством... большевистскую тьмутаракань не одолеть. Нам нужна чёткая конспирация, нужно хорошо продуманное военное командование, нужен, наконец, господа, беспощадный террор. Да, белый террор! Не морщитесь, пожалуйста. Разве не с этой целью я ещё на прошлом собрании предложил вам разыскать Савинкова — по моим сведениям, он где-то здесь, в Москве. Вот к кому следует пойти на выучку! Хоть Савинков и не приемлет наших монархических взглядов.
Многие почему-то обернулись к юнкеру, которого чуть не расстреляли. Патин, что ли, успел нашептать?
Флегонт Клепиков посчитал за нужное дальше не скрываться:
— Предположим, Савинков... Но вы, господа, действительно подумайте: всё-таки он социалист. Как мы разрешим это противоречие?
Полковник вдруг рассмеялся тихим, каким-то застенчивым смехом:
— Господин юнкер, ну какие вы социалисты? Вы просто русские люди. Русские!
— Да-да, — поддержал его сейчас же гвардейский, загоревшийся дерзким лицом провожатый. — Именно это я имел в виду: Россию! Не время делить погоны. В ледяной поход за Корниловым, вместе с юнкерами и мальчиками-кадетами, шли в общем строю, пешью, и седоусые полковники. А что же мы?.. Савинкова найти и уважительно... я подчёркиваю, со всей уважительностью... пригласить в наш общий строй. У него есть то, чего нет у нас: громадный опыт подпольной работы. Любовь к России не на словах — на гневной прицельной мушке. Мы ведь знаем, что в самое тяжкое время он был вместе с Корниловым и, собственно, не так давно от него и вернулся. Я ищу его, я найду. По моим опять же сведениям... — он смутился. — Извините за ячество. Но мои приятели из штаба Добровольческой армии передают: Савинков ищет нас, у него полные полномочия от Корнилова...
— ...жаль только, что генерал Корнилов убит, — перебили не вовремя.
— Герои не могут быть убиты! И полномочия, полученные от них, не могут быть утеряны! — закусил гвардейские удила провожатый. — Савинков не предаст память Корнилова. Я пью за Савинкова!
Он лихо хлопнул стакан и, как в былые времена, с треском бросил его в угол.
Полковник умудрённо покачал головой:
— Так что за разговоры? Доводите своё дело до конца. Возьмите в помощники... хотя бы новеньких, да. Пускай послужат общему делу. Поручик Патин, юнкер Клепиков? Не спрашиваем — согласны ли? Не требуем сиюминутного ответа, но говорим: честь имеем пригласить Бориса Викторовича!
Флегонт Клепиков не мог вспомнить, где он раньше видел этого полковника, но когда тот рассмеялся и таким приятельским тоном назвал имя Савинкова, мысленно хлопнул себя по лбу: «Бреде! Командир первого латышского полка. Георгиевский кавалер и человек поистине совестливой чести...» Мысль возвращалась, возвращалась назад: Царское Село, Павловск, Луга, Нарва... Так! Генерал Краснов как никогда был близок к Петрограду, но, кроме казаков, его почти никто тогда не поддержал. Не выручили ни финляндские, ни латышские полки, на которые была надежда: они в лучшем случае оставались в нейтралитете. И было невыносимо больно видеть, как с горсткой офицеров под полковым знаменем пробивался на помощь Краснову преданный всеми своими подчинёнными немолодой, бесстрашный полковник... Захмелевшие от крови балтийские головорезы Бронштейна хоть и были у власти без году неделю, смели бы их тогда начисто артиллерийским огнём, не пошли Савинков в такой спешке, даже без ведома Краснова, казаков из личной охраны... под командой какого-то подвернувшегося под руку юнкера! Во-он ещё когда Флегонт Клепиков и с Савинковым, и с Бреде познакомился! Правда, Савинков и лица-то его не запомнил, а полковник истекал кровью, но что с того; не напоминать же сейчас об этом, как юнкер выносил его, уже растерявшего всю свою свиту, на собственных плечах... О долгах не напоминают. Полковник всё-таки нашёл в себе силы поблагодарить спасителя: «Честь имею... быть смертным должником!..»