Страница 38 из 119
Патин без долгих раздумий поднялся по откосу.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, если жить не надоело.
Женщина обращалась к нему тоном старшей, со снисходительной покровительностью. Но не того ли же и возраста была — кто её разберёт под шалью, полушубком и мужскими валенками. Топор-то всё-таки не очень умело держала — приметил Патин. Явно не из деревенских. Да и какие тут деревни, у Яузы.
— Позвольте, — скинув с руки ненужную перевязь, взял у неё топор.
Вот когда согрелось тело! Берёзки на береговом гребне были не толсты, а сила в руках всё-таки оставалась. Он валил деревинки и тут же рассекал их на чурки, а женщина охапками носила к дому; туда была натоптана тропинка, а дальше — ни следочка, словно никто и не выходил за призрачный белый круг.
— Одна? — понял Патин.
Она не ответила и, пристально посмотрев на него из-под шали, сказала:
— Вы уж не утруждайте так себя... господин поручик.
Он вздрогнул:
— Почему... поручик?..
— Да потому, что для полковника ещё молоды, а в рядовые попросту не годитесь, — не стала больше ничего объяснять, лишь пообещала: — Не стесняйтесь, я покормлю вас... вижу, что голодны. Право, без церемоний.
Так вот и познакомился он с хозяйкой этого загородного, по сути уже сельского, запущенного особнячка, стоявшего на московском берегу Яузы, на самой границе с Лосиным Островом. Странно было, что хозяйка — звали её Софьей Сергеевной — так явно и безоговорочно доверилась ему. Она ничего о себе не рассказывала, а он не спрашивал. Рубил дрова, топил печку и отсыпался за всё зимнее бесприютное время. Подходя к зеркалу, качал головой: ну и мордаха стала! За неделю разгладилась, побрилась и даже напиталась запахами старого, уже забытого одеколона. Вечерами при свете лишь тлевших в камине чуреков — керосина для ламп у неё немного оставалось, но опасно было освещать, обозначать дом, — после долгого лежания на кровати, он спускал ноги к ней, сидевшей обычно у огонька, и спрашивал:
— Неужели ты совсем одна, Софи?
Она не отвечала, лишь зябко, даже у огня, подёргивала плечами. Ясно, что не привыкла рубить дрова и доить козу. Но жаловаться не жаловалась. Только ещё беззащитнее приникала к его спасительному плечу...
Иногда тихо играла на рояле, но петь никогда не пела. Да и разговаривала мало. Одно могла спросить:
— Щи? Картошку будем жарить?
Он кивал, с удовольствием уплетая и щи, и картошку. У неё здесь было кое-какое хозяйство, ещё не разграбленное. Была и кухарка-служанка, да, конечно, убежала. Что, в общем-то, и хорошо — дом занесло снегом, ни следочка на подходах, стоял он почти что на глухой поляне, связанный с внешним миром только просекой. Из опаски они и не ходили никуда, не следили. Даже печку и камин — жили всего в одной комнате — топили по вечерам, чтобы не привлекать к себе внимания.
Патин постепенно узнал, что это усадьба лесничего, у которого и в Москве была квартира, но только не знал, где сейчас-то лесничий...
Но ведь нельзя же жить вместе, при одном камине и при одной кровати, хотя бы словом не проговариваясь. Постепенно и открылось...
Да, одна, совсем одна. Сына-гимназиста повесили ещё при затухающих всплесках первой революции, мужа-лесничего, уехавшего в Москву за продуктами и оказавшегося близ Лубянки, накрыло шальным снарядом при осеннем штурме Кремля, а сама она до нынешних дней музицировала пролетарским бездомным детям с Преображении — приют там какой-то создавали, даже с некоторым комфортом. А для неё — так и с пайком. Можно было жить.
— Когда господин поручик сбежит от меня, опять туда пойду.
Он клялся и божился... ну как в песне известной... Самому тошно становилось. Чего загадывать на будущее? Сейчас и на день-то загадать невозможно. Глушь, глушь, а со стороны Сокольничьей рощи слышались иногда выстрелы. Уж ему-то не знать — винтовочные! Москва жила своей жизнью, революционной. Не такой уж и далёкой.
— Не мучайся, я не одна, как видишь. С козочкой.
Эта загородная, затаившаяся москвичка даже живностью кой-какой обзавелась. Кроме козы, были ещё и куры.
— Вот петушка я посекла, чтоб голосишком своим меня не выдавал.
Патин с сомнением качал головой:
— Неужели сама?..
— Ас какой же курятиной щи? Закрыла глаза... и рубанула топориком бедненького...
Можно было только удивляться, как за несколько месяцев поменялась женская сущность... Но ведь не везде?
Вопросов лучше не задавать.
Патин пил козье горячее молоко и чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Осмелев, стал окольными путями, чтобы не наследить, наведываться к Сокольникам. Выбравшись на натоптанные дороги, уже безбоязненно бродил по заснеженным окрестностям и лишь, уходя в город, снова вздевал на руку серую перевязь, маленько натирал лицо грязцой из камина: больно подрумянился на козьем молоке! Софья Сергеевна посмеивалась, но радостно: у неё ведь тоже оттаивала душа...
Но в Москве ничего хорошего не находилось; всё попряталось... или умерло, или сбежало куда-то! Если так, если на юг не пробиться, следовало пробираться на север, к своей родимой Шексне. А может, и к Архангельску. По слухам, там тоже начинало что-то шевелиться... Сколько можно отсиживаться в приживальщиках? Всё-таки хозяйка была не так стара, чтобы не мучаться совестью. Он даже назначил день отъезда.
— Через неделю, Софьюшка... у тебя хорошо, а...
— ...у невесты лучше? — вздрогнула плечами при этом известии.
— Ну какая невеста! Уходил на войну студентом-молокососом... Господи, три года назад! Целая вечность.
— Да, теперь и год вечностью кажется. Я кое-что соберу в дорогу. Негоже господину поручику нищим под отчий кров являться.
Тут была и некая ирония, и некая материнская заботливость. В самом деле, нельзя же из столицы — и без гостинцев!
Но пока он собирался, время распорядилось иначе.
Не всё же дни возле хозяюшки да её козы отсиживаться. Бывало, и к центру Москвы пускался, на что-то смутно надеясь и чего-то неопределённого ожидая. Случай!
Но случаем одарила не сама Москва — всё та же окраина...
Как обычно под вечер, пошёл прогуляться, малозаметный в метели и снежном мареве. Хитрил ведь: снега на этот час не было, ясность чистозвёздная. Просто спокойнее так думать, надёжнее. Да и хозяюшку тревожить не хотелось, про снег твердил. Будто она на улицу не выходит, не видит!
По целине, а потом по едва приметным тропкам, ведущим к выходу из Сокольничьей рощи. Тут уже обретались какие-то невидимые люди, понатоптали. Дачные улицы-просеки, кое-где застроенные ещё перед войной, лучами сходились к выходным воротам. Но он и прошёл-то немного, как в полной темноте, кроме звёзд, не подсвеченной ни одним жилым огоньком, послышалось мужское приглушённое пение. Марш?.. Марш, конечно! Фронтовому поручику да не знать! Он, правда, подзабыл исходные слова, думал, что красноармейцы прут; поехидничал: «Да-да... в бой идут... за власть Советов... и как один умрут в борьбе за это!.. Чтоб пусто было!» И марш-то ведь краденый, у кадетов. На слова святые дерьма накладено; сами-то не могли сочинить, лишь заменили «кадетское» на «советское».
Но сейчас слова были старые, настоящие. На задворках одного из затемнённых особняков топтались густые тени, и вот они-то приглушённо, думая, что их никто не слышит, и пели:
И дальше уж совсем очевидное: