Страница 30 из 119
Савинков поимённо знал Чека: поляк Дзержинский, председатель; латыш Петерс, его заместитель; немец Фогель, армянин Сайсун, двое затесавшихся русских — Александрович да Антонов; ну, а дальше — Шкловский, Зейстин, Кронберг, Ривкин, Делафарб, Циткин, Блюмкин, брат председателя Совнаркома Свердлов... даже бабы — Книгиссен, Хайкина... 23 еврея при 8 латышах!
Всего только 36? И всё-то Чека?!
Но кровь уже ручьями текла с офицерских погон...
Прошло несколько месяцев, как мелькнул на вокзале несчастный мальчишка-подпоручик с криком «За Россию и свободу!», а Савинков, за это время испытавший себя и в чине капитана, и в чине железнодорожного служащего, и, само собой, тупорылым пролетарием, не мог забыть и простить — себе, себе! — этого обречённого крика. Сам он давно, ещё в баснословные времена первой русской революции — будь она проклята, как теперь зрелым умом понимал! — ещё тогда уяснил непреложную истину: слава затерявшимся в толпе! Серая, безликая толпа всегда права. Хотя на чей взгляд... Когда после слюнявого дезертирства Керенского на славном Дону вместе с бежавшим из красной быховской тюрьмы Корниловым, уже в полном офицерском обличье, пытался возродить честь и достоинство русской армии, Корнилов по-генеральски похваливал: «Вот теперь, Борис Викторович, вы похожи на русского человека. Терпеть не могу всякую рвань!»
Уезжал он тогда — да чего там, убегал, тайком с друзьями пробирался на казацкий неподкупный Дон — всё-таки в чине капитана, хоть и пехотного, — перед Корниловым, так счастливо и дерзко бежавшим из застенка города Быхова, захотелось покрасоваться. Мог даже вытянуться с молодцеватым криком: «Рад стараться, господин генерал!» Право, никому и никогда не отдавал чести, а чего же не отдать её, честь дворянскую, боевому генералу, дважды за год бежавшему из плена — австрийского и большевистского?
Генерал похвалил, позволил покрасоваться среди своих, а потом зазвал на штабной огонёк. Добровольческая армия только-только складывалась в военную силу; Савинков не ошибся в предчувствии, когда после первой же рюмки Корнилов спросил:
— Борис Викторович, жалко снимать достойный мундир?
— Жалко, Лавр Георгиевич.
— Но ведь придётся... во всяком случае, прошу вас!..
— Что за просьбы — приказывайте.
— Такое приказать нельзя. Пусть сердце ваше прикажет... господин военный министр...
— ...и петроградский генерал-губернатор, не забывайте, Лавр Георгиевич, — понял и принял Савинков горькую шутку.
— Думаете, легко мне снова посылать вас... как-никак моего прежнего начальника!.. — в зубы к Бронштейну или Апфельбауму? — Он высказывался с полушутливой иронией. — Да, да, в Москву и Петроград. Создавайте тылы... готовьтесь нас встречать с фанфарами!
Нет, горечь в его словах всё-таки была. Савинков, чтобы не томить, постарался ускорить ход дела:
— В общем-то я понимаю, но будут и письменные поручения?..
— Будут. В этом и вся сложность. В случае чего, на словах можно и извернуться, а с бумагой — не отвертишься. Но и без неё нельзя: у вас будут официальные полномочия Добровольческой армии и создающегося на её основе правительства... Нашего!
— Бумага так бумага, — как можно легкомысленнее пожал плечами Савинков. — По зимнему времени легко прятать.
Корнилов помолчал, ещё что-то готовя. И Савинков не ошибся в своих предположениях.
— Но будет на закуску, — пожевал Корнилов донского судака, — более приятное поручение. Плеханова не забыли?
— Как можно забыть своего старого, первого учителя, — оживился Савинков. — Да и эмигрантского старого друга, если уж на то пошло. С началом войны мы ведь вместе с ним во Франции издательское дело поднимали — сами, вероятно, знаете, — за победу русского и французского оружия ратовали, за что нас Бронштейны и Ульяновы отступниками во всех своих писаниях называли... Честно говоря, с радостью навещу старика. Он сейчас в Царском Селе, по моим сведениям...
— ...и по моим.
— Не удивляйтесь, Борис Викторович, контрразведка работает. Но она не может сделать того, что можете сделать вы, — уговорить седовласого революционера войти в наше правительство.
— Вот как! — удивился Савинков. — Вы идёте на полное сотрудничество и с социал-демократами?
— Ради России. Ради спасения России!
Но пока Корнилов — всё-таки генерал, а не политик — возился с будущим правительством, на казацком Дону произошёл большевистский переворот. Красная грязь закутила и чистый Дон...
Бывшему Главковерху предстояло брать, терять... и снова брать Краснодар, уже ценой своей жизни, а бывшему военному министру срочно ехать за помощью в Москву и Петроград...
В последний момент поездка чуть не сорвалась. Прибежал новый адъютант, юнкер Клепиков, — Патин с разрешения уехал на родину, куда-то под Рыбинск, — влетел прямо из корниловского штаба и со всей решимостью в упор бабахнул:
— Борис Викторович, вас в Воронеже арестуют.
— Вот как! Что за сорока на хвосте...
— Контрразведка. Наша, корниловская, эту весть принесла. Хотите проверить?
— Ах, милый юнкер... Само собой.
— Тогда — я с вами.
— Да? Знал бы вашу невоздержанность — не отпустил бы поручика Патина.
Новый адъютант, с которым Патин, уезжая, и познакомил его напоследок, обидчиво надулся. Совсем мальчишка. Видно, ревновал.
— Не ревнуйте, юнкер. Почему бы петроградскому генерал-губернатору, пускай и бывшему, не держать двух адъютантов? Собирайтесь. Одному мне действительно нельзя...
Сейчас он возвращался в Петроград бывшим учителем, по сути, мешочником, лезущим на рожон ради голодных детишек. Смотри любой патруль, смотри Чека! Если в затасканном солдатском мешке — призраке новой России — лишь насыпью пшена и сухарей, немного сальца-смальца, ну, там, вязка рыбки вяленой и с миру по нитке напихано того-сего, в том числе и бельишка незавидного, так чего не затеряться и десятку-другому патронов? Старый кольт — он, конечно, под полушубком, да ещё и под рубахами, как холодное напоминание о промерзшей насквозь России...
Но в своём солдатском сидоре Савинков не только пшено голодным детишкам вёз; в подкладках двойных застиранных рубах — ещё и личные письма Корнилова к возможным союзникам, важнейшие бумаги Добровольческой армии. Создавалась она, конечно, стараниями неукротимого Лавра Георгиевича, но вокруг него, как всегда, поналипло всяческой политической шпаны, в том числе и с красной перхотью. Тоже учатся, проходят школу контрразведки. Можно рисковать своей шкурой, но не всей же агентурной сетью российских столиц. Осторожность, осторожность, наивный бомбометатель! Чаще повторяй: «Теперь не царские времена...» На теле спрятать расстрельные бумаги Савинков не решился — обыскивают в первую очередь на ощупь. Рубахи нарочно шили из самого бросового солдатского белья, насквозь пропахшего махрой; кальсоны хоть и драные, но утеплённые, с заплатами. Носки, портянки запасные, всё, по зимнему времени, толстое. Всё мятое-перемятое.
— Значит, вдвоём? — напоследок всё-таки попытал юнкера.
— Вдвоём, — подлаживаясь, так же коротко отвечал тот.
— Через Воронеж?
— Ах, Воронеж — не догонишь, и догонишь — не возьмёшь!.. — совсем на пролетарский лад распелся бывший юнкер бывшего такого славного Его Императорского Величества Павловского училища; да, было время, юнкер имел честь сидеть за одним обеденным столом с самим императором, но уставу.
Перед отъездом, напоследок, сидел с Савинковым. Надо было обдумать и предусмотреть все мелочи.
Савинков с удовлетворением осматривал своего попутчика. Скинуть форму, царские вензеля — и с такой охотой, от своих, опять на север! Мало одёжку — и привычки поменять. Да, вид что надо. Тоже полушубок, хотя и тёплый, но такой простецкий, грязно-нагольный, что дальше слесаря не пошлют, а главное — треух, треух, в котором босяка-буревестника какого-нибудь и играть, да и то на провинциальной сцене. А чем Россия — не сцена и Воронеж — не провинция?