Страница 19 из 119
— Да, я вас слушаю, Александр Фёдорович.
— Я намерен коренным образом преобразовать Совет министров. Не буду вдаваться сейчас в подробности. Скажу только: уже сегодня утром на вас глаз положил. Хватит вам, Борис Викторович, без дела шататься. Не такой вы человек. Идите работать в моё правительство. Моё! — с удовольствием повторил ещё непривычное и для него самого слово.
Видимо, так: ещё до прихода сюда думал о своём предложении. Уж не 3. Н. ли постаралась? Дай ей волю, она не только засевшую в Смольном Совдепию, но и суматошное правительство расшвыряет милой дамской ручкой... как вот эти необозримые бумаги на этом необозримо-революционном столе! Статуэтка Робеспьера на книге неистовой воительницы Дашковой; матросская бескозырка и казацкая нагайка; гипсовый Стенька Разин и черно-стальной «Броненосец Потёмкин»; листовки, воззвания, свои и чужие стихи, лапотки детские, гроздья ярчайших бантов, склянки из-под лекарств, вниз головой брошенный Бальмонт, письма, конверты, записки, писульки и просто клочья разодранных бумаг... Чего тут только не было! Мужчине следовало бы отвести взгляд, чтобы не наткнуться на нечто и дамски-интимное. Но Савинков привык к этой беспардонной революции и думал о своём: «Она? Лукавая 3. Н.?» Пожалуй, именно она и порешила, а судьбоносный министр не мог ей отказать в такой малости... Бедная, ослепшая Россия!
Но сказал совсем другое:
— Комиссар? Военный даже министр? Играем! Ставки сделаны, граждане-господа.
Керенский пожал ему руку, и на голой, бесперчаточной ладони проступил чужой нервный пот.
Савинков, скрестив на груди руки, на какое-то время застыл перед развороченным столом. Не такова ли и судьба?
— Бледный! Разве вы забыли? Готовя книгу, я поправила. Рыжий — ещё только предвестие беды. Бледный — сама беда. Ах, несносный Борис Викторович! Сейчас бы я сказала: Конь Вороной. Будьте Вороным! Будьте!..
Как заклятье, как новая судьба. Разве уйдёшь от неё?
— Шпионите, милая 3. Н.?
— Что делать, что делать, Борис Викторович... — ласкающая, заигрывающая грусть. — Жить напротив Смольного, на самом острие бури, писать, описывать всё день за днём... и не прописаться в шпионы?! Да знаете ли вы...
— Гип-гип, ура, — остановил её Савинков. — Мне только что поступило предложение с того света... да, с того, запредельного, — выдержал он бешеный взгляд Керенского. — Предложение — стать дьяволом этой российской революции. И, знаете, я согласился. Дьявол — это в моём вкусе. Но! — поднял он палец, к чему-то прислушиваясь. — Поброжу-ка я по нынешним вонючим улицам и попытаю дьявольскую судьбу. Скучно на этом свете, господа.
Он не видел, как за его спиной заломила руки слишком уж экзальтированная 3. Н., но всё-таки, выходя, слышал всхлипывающий шепоток: «Ну, что с него возьмёшь? Он такой неисправимый бесёнок... да что там — революционный бес...»
Дьявол ли, бес ли — всё едино. Проходя по залу, гудевшему всякой чертовщиной, даже нижегородским рыкающим баском бывшего пекаря и нынешнего лекаря всея Руси, даже хитромудрым распевом уличного лотошника... нет, самого богатейшего издателя, даже балаганными шутками какого-то лапсердачного прихлебателя, Савинков неторопливо и ни на кого не глядя выпил кем-то услужливо поданный бокал шампанского.
— Спокойной ночи, граждане-господа.
— А говорили — литературные чтения? Говорили — Савинков? Не всё же мне отдуваться!
Красная косоворотка, скрип смазных сапог, рыкающий говорок нижегородского гения — всё раздражало Савинкова. Он бросил через плечо, уже ему одному:
— И вам спокойной ночи... товар-ршц!
Улица быстро отвела его от этого расшумевшегося дома прямиком к Таврическому дворцу.
Несмотря на поздний час, все подходы были запружены народом. Не то больше-вики, не то меньше-вики. Не то анар-хисты, не то монар-хисты. А больше всего праздных и пьяных. Скука не тётка! Побежишь не только на улицу, но и в самую растреклятую революцию...
Савинков поймал себя на мысли, что до сих пор не может всерьёз воспринимать происходящее. Фантасмагория при свете прожекторов, свечей и горящих в мягкой ночи факелов. А ведь и без того светло. Ещё не отцвели, подобно революционным бантам, белые петербургские ночи... или уже петроградские?.. Но всё равно — славные ночи! Жаль, их мутит всякий сброд... Хотя почему же? В потоке движущейся, мятущейся, ревущей толпы, не торопясь, как в лучшие времена, двигался открытый автомобиль, окружённый исключительно женской цепью. Ландо — сказал бы Савинков, знавший роскошь Парижа. Вот при виде его и ревела толпа. Думал, какой-нибудь прыщ совдеповский, а это... Ба! Неподражаемая, тоже сумасшедшая — а кто сейчас нормален? — революционно-царственная Вера Фигнер. Что делать, он уважал эту женщину. Она была сродни ему самому. У неё — не словоблудие, у неё — браунинг в руке. Право, так и виделся символ карающих народовольцев. Да что там — сам Савинков не знал ничего лучше браунинга, хотя ласкал рукояти всех мастей и всех марок.
— Фигнер!
Шлиссельбуржская узница, конечно, не слышала — что услышишь в рёве восторженной толпы... Она плыла, как рыба, в революционной реке. Савинков, само собой, встречался с ней за границей и питал своего рода симпатию, странную савинковскую симпатию, когда всё не всерьёз и всё с молчаливой усмешкой. Да и годы, годы!.. Её немолодое и отнюдь не миловидное лицо при подсветке таких уличных огнищ было даже по-женски симпатично, в чём он никогда бы не признался. Но тут что-то на него нашло, да и проезжала, вернее, проплывала она совсем близко, может, даже и видела его — не отворачиваться же. Он вежливо, сняв шляпу, раскланялся, да и вслух, кажется, добавил: «Славная бабёнка... если бы ещё лет на двадцать помоложе!..» Увлечённый зрелищем, не замечал, что к нему уже давно приглядываются, пожалуй, даже и принюхиваются. Этакий парижско-лондонский поклон и решил всё.
— Андикалон? — дохнули ему в лицо чесноком и воблой. — Буржуй? Над нашей революцьонеркой насмехается?
— Бей его, ребята, как матросского адмиралишку!..
— Нож в спину!..
Почему же не в грудь? Не в горло? Знать, грамотные! Только что красным пятном расплылась по газетам кровь несчастного адмирала Напеина — именно в спину своему адмиралу и воткнули ножище... Ах, славные балтийские матросики! То же ждёт и его?.. Ну уж дудки!
Прежде чем разнеслось и завязло в толпе это злосчастное «бей», он по-звериному вспрыгнул в раскрытое ландо, кулаком вышиб на тротуар шофёра и, рявкнув клаксоном, дал полный газ. Сопровождающих революционных амазонок железной волной раскидало на стороны. Может, кого и подавило, ибо вой и рёв усилился, но уже не мог сдержать вырвавшегося из толпы автомобиля. Улицей, переулком, снова улицей, каким-то проездом — тройка русская, выноси! И она, потаскав по городу, вынесла на Невский. Савинков спиной чувствовал, что с заднего сиденья, прямо под левое ребро, упирается прохладное, такое знакомое железо. Даже любопытно было: неужели браунинг? Но ведь не оглянешься при такой бешеной гонке, не посмотришь. Впрочем, и не выстрелишь. Кто же, не рискуя сломать себе шею, будет стрелять в несущегося на такой скорости шофёра? Савинков бесстрастно посмеивался. Нахлобученная от встречного ветра шляпа скрывала лицо, да и что увидишь со спины? Вера Фигнер, видимо, его не признала. А играть в прежние знакомства не хотелось. Надо было убираться подальше от браунинга несгибаемой народоволки. При выезде на Невский он увидел довольно большое пространство, резко высек мотор и нажал тормоза; пока в центробежном вихре раскручивалась машина и крутила в лоне своём потерявшийся браунинг, Савинков тем же звериным махом выскочил на улицу, приседая. Прогремевший выстрел даже отдалённо не коснулся его.