Страница 11 из 119
Впрочем, такие ли уж сплетни?
Был назначен суд чести, в который вошли Герман Лопатин, князь Кропоткин, Вера Фигнер, Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Вера Фигнер предложила:
— Удобнее у Бориса Викторовича, если он не возражает.
Савинков не возражал. Но напомнил:
— Иван — мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Читайте письма, какие мне шлёт Иван! — бросил он на стол перед ними пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.
Да, тяжёлая вещь — письма...
«Дорогой мой.
Конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но... ведь тут не равные стороны; вы и полиция...»
«Дорогой мой.
Сегодня к тебе заходил, а вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определённо высказывал своё желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».
— Да, я хотел. Но ещё раз напоминаю, какое я ставил условие!
Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.
— К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. — Вера Фигнер склонила голову. — Вашей вины нет. Меня в своё время подставил такой же ближайший друг-провокатор... забудем его фамилию, тем более что нами же он и расстрелян. Такова наша жизнь.
— Приходится, конечно, сожалеть. — Князь Кропоткин старчески покашлял. — Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка у кого глаза получше.
Зачитали:
«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600».
— На пропитание бренного тела! — на свой лад заметила Фигнер, недавняя узница Шлиссельбурга, по тюремной привычке не любившая жирных людей.
Да что сенатор Лопухин, из «бывших»! И нынешние высшие полицейские чины, грызясь между собой, выбалтывают ещё более страшные цифры: оказывается, уже 15 000 годовых получает их главный провокатор...
Сам премьер-министр и министр внутренних дел Столыпин вынужден отвечать на запрос Думы, и отвечать именно так:
«Перейдём к отношению Азефа к полиции. В число сотрудников Азеф был принят в 1892 году. Он давал сначала показания департаменту полиции, затем в Москве поступил в распоряжение начальника охранного отделения; затем переехал за границу, опять сносился с департаментом полиции и, когда назначен был директором д-та Лопухин, переехал в Петербург и оставался до 1903 года. В 1905 г. поступил в распоряжение...»
Это уже не имело значения, в чьём распоряжении сейчас Евно Фишелевич Азеф...
В самом конце декабря 1908 года состоялось окончательное собрание Центрального комитета. Был поставлен вопрос: возможно ли убить Азефа немедленно, как поступали в аналогичных случаях с другими провокаторами? Или продолжать дальнейшие допросы его самого и свидетелей и уже по результатам дополнительного расследования решить судьбу?
Не все члены ЦК и не все члены суда чести поддерживали такую решительную постановку вопроса.
Савинков высказался со всей ясностью и определённостью:
— Азеф, конечно, знает о подозрениях Центрального комитета. Если не упреждён полицией, то догадался по перемене отношения к нему товарищей. В частности — моего. Я не привёл свой личный приговор в исполнение только потому, что не хочу самосуда. Уважаю партийную дисциплину. Давайте решение!
Ему возражали. Советовали ещё лучше разобраться во всех деталях этого запутанного дела.
— Чего разбираться? Всё ясно. Дальнейшее разбирательство поведёт только к тому, что Азеф сбежит. Немедленно! Тройку!
В неё вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков.
Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твёрдости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. К тому же Чернов — главный теоретик и, по сути, нынешний руководитель партии. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку.
Вечером 5 января 1909 года все трое стояли у дверей квартиры Азефа. Савинков, как всегда, был при оружии, но Чернов, потрясая рыжей взволнованной бородой, просил, советовал, именем партии требовал без его согласия на дому, при жене, не стрелять. Савинков иного и не ожидал. У Чернова всегда так: один глаз на вас, другой в Арзамас! Это уже стало печальной поговоркой. Он глянул на Ракитникова — тот опустил глаза. Тройка называется! Но спорить было уже поздно. Чертыхнувшись, позвонил.
Дверь открыл сам Азеф:
— В чём, господа, дело?
Чернов промямлил самое необходимое:
— Суд чести. Нам доверено... Центральный комитет... — Войдя в квартиру, из гостиной которой в соседнюю комнату выскочила жена, всё же маленько приободрился. — Нам известно, что ты солгал, что ты скрытно ездил в Петербург и просил Лопухина взять свои показания обратно.
Азеф рассмеялся:
— К чему эти допросы — где и у кого я был. Моё прошлое ручается за меня!
Оттеснив Чернова, Савинков взял инициативу на себя:
— Ты говоришь — твоё прошлое ручается за тебя. Но как попали на виселицу Сулятицкий и Зильберберг, как умерла Дора Бриллиант?
Азеф отвечал с достоинством:
— Они сами виноваты. У них не было такого опыта, как у тебя, друг мой.
— Не называй меня другом — первое. И второе: Зильберберг был одним из опытнейших конспираторов. Почему ты отговаривал его, чтоб он выручал меня в Севастополе?
— Мы не раз говаривали с тобой: организация превыше единого человека. Всё это я отношу и к себе.
— Хорошо. Провал покушения на Дурново? Между прочим, Татьяна Леонтьева из-за ваших провалов уже в Париже стреляла в одного обывателя, приняв его за Дурново, и сейчас сидит во французской тюрьме.
— Тебе, друг мой, — с нажимом всё-таки повторил это Азеф, — тебе лучше знать про Татьяну Леонтьеву, взбалмошную бабёнку...
— Замолчи... несчастный! — чуть не сорвался Савинков, но уже спокойнее добавил: — В случае с Дурново вышла полнейшая нелепость. Начальника своего пожалел? Провалить такое хорошо подготовленное дело! Что ты скажешь?
Азеф пожал плечами:
— То же самое. Опыт рождается на крови.
— Там были опытнейшие метальщики, братья Вноровские. Но они все были введены в заблуждение. Диспозиция неряшлива. Неразбериха. Накануне, как положено, ты не пришёл на последнее свидание с метальщиками, чтобы уточнить все последние мелочи.
— Нет, я приходил.
— Значит, Вноровский сказал неправду?
— Нет, Вноровский не может сказать неправды.
— Значит, ты говоришь неправду?
— Нет, и я говорю правду.
— Где же объяснение?
— Не знаю.
И так далее, и всё в том же духе. Савинков прекрасно понимал своего бывшего друга. Хитрая лиса. Или незаметно подойдёт к какому-нибудь столику, где у него под газетой браунинг, или даст какой-нибудь тайный знак непременно сопровождавшим его филёрам. Да это могли сделать и домашние, например жена, из соседней комнаты — окна-то на улицу выходят.
Савинков готов был, вопреки своему ЦК, исполнить приговор. Но его отжимал в сторону такой же толстый, как и Азеф, растяпа Чернов. Они толклись грудь в грудь. Слава богу, Чернов маленько ожил и напирал:
— Когда ты ездил в Петербург к Лопухину, Лопухин не называл фамилии Савинкова. Он не знал нынешнего состояния дел. Откуда русской полиции стало известно, что в суде участвует и Савинков? Она пытается связаться с французской полицией, чтоб под благовидным предлогом всех нас схватить? Как и Дору Бриллиант?
Азеф встал из-за стола и в волнении заходил по комнате. Савинков заранее смотрел на него через прицел. Азеф же знает, что толково распоряжаться оружием из всех троих может только его старый друг... чёрт того друга побери!..