Книга пути

И он проплыл берега, которые ему положено проплыть, и к ним уже не вернуться больше. Его лодка идет в Великую Дельту и оттуда в широкое, нескончаемое море вечности.

И только запах земли, как яркий, ни с чем не сравнимый запах цветка гонго, душный, как эта ночь, будет с ним до конца.

И бесстрастная улыбка золоченого Будды, господина мира, там, на горе, в храме, куда ведут девятьсот ступеней, которые он не раз одолевал. Там есть скульптурные композиции, которые изображают жизнь человека с рождения до смерти. Там есть и Будда с кинжалом над спящей женщиной. Там есть женщина с ребенком. И все они подвластны закону исчезновения, и юные и старые. Там есть и Дух со своим войском, призванный охранять храм, но японские солдаты отбили всем его воинам головы, чтобы остаться в победителях. Но и тех японских свирепых солдат больше нет, как нет и женщины с ребенком, и спящей женщины. Их жизни проплыли, как лодки по Иравади к морю.

Может быть, сегодняшняя ночь последняя и для него... Ведь смерть может стоять за этим черным, как облако, деревом. И смерть — это тоже бессонница, тоже ночь!

Но иногда она приходит только посмотреть на человека. И отступает, посмеиваясь. Она умеет шутить.

Раз в жизни он испытал это. Он ехал в поезде из венгерского города Будапешта в Советский Союз. С ним ехали в вагоне его соотечественники и представители разных азиатских стран. Вагон трясло и качало из стороны в сторону. Он был один в купе, и ему было совсем плохо. Помимо того, что он безумно устал, он, видимо, простудился, европейское лето хуже бирманской зимы (хотя трудно в Бирме установить времена года). Ну, все равно... Он спал урывками, просыпался, его знобило. Сны носились, как бред, и не были вполне снами. Это были, как сегодня, видения прошлого. Ему казалось, что он просто никуда не доедет, умрет в дороге. Он с трудом закутался в плед и впал в забытье. Время остановилось.

И вот после долгого, тревожного сна он почувствовал, что вагон вместе с ним медленно, как бы подчиняясь неведомой силе, поднимается в воздух, плывет вверх, точно вдруг стал вертолетом. Но, как известно, с вагонами ничего подобного происходить не может.

Он сначала не отдавал себе отчета, как человек, подчиняющийся неизбежности совершающегося. Ясно, что это явление неземного порядка и, может быть, касается только его одного.

Он сначала хотел сопротивляться, но вдруг мысль, что это и есть смерть, смутила его сознание, и он покорно отдался этой мысли и лежал с закрытыми глазами, удивляясь только своему спокойствию и непрерывному, чуть скрипящему движению вагона, устремляющегося вверх. Какая-то странная тишина! Может быть, все ощущения теперь касаются только его и вовсе это не вагон поднимается в небо, а его душа свободно уже витает, а жалкое тело не понимает, что происходит акт великого процесса природы, который каждый может ощутить только раз в жизни...

Появилась необыкновенная ясность происходящего, ничего не меняющая в его телесном облике, даже боль и усталость прошли. Но тут какой-то резкий толчок заставил его сесть на диван, и он, не отдавая себе отчета, поднялся, опираясь на вагонный столик, последним, судорожным движением опустил раму и высунулся из окна.

В открытых окнах медленно поднимающегося вверх вагона виднелись лица его друзей из Бирмы, Индии, Цейлона, и на этих лицах, мужских и женских, были написаны все чувства — от настоящего испуга до простого удивления. И они смотрели на него, как будто ждали, что он объяснит им, что происходит.

Он видел вдалеке какие-то сараи, постройки с красными крышами, телеграфные столбы, дорогу, бегущую неизвестно куда.

Тут слева раздался тихий, но искренний смех, удивительно четко прозвучавший в тишине раннего утра. Он взглянул, еще ничего не понимая. На маленькой пустой деревянной платформе стоял аккуратный, в высоком белом тюрбане и в черном сюртуке так хорошо знакомый ему индийский писатель и ученый из Амритсара и смеялся тихим, хитрым смехом.

Вагон действительно медленно поднимался вверх, но ему было видно, почему это происходит. Никакого чуда не было.

Вагон отцепили от поезда и отвели на запасный путь, потому что надо было менять вагонную тележку. Кран приподнял вагон медленно вверх, и железнодорожники начали ставить его на новые катки, чтобы он мог идти по широкой колее прямо в Москву. Остальной состав поезда дальше пограничной станции не шел. Пассажиры пересаживались в другой поезд. Вот и все...

Сеяджи засмеялся и сейчас, вспомнив то венгерское утро. Глаза Сеяджи закрыты, но все равно сна не будет. Он съест все лепешки, которые заменяют бетель, приносят освежение, снимают усталость. Можно вспоминать до утра.

Что только не вспомнится в бессонную ночь в старом Мандалае! Особенно когда тебе уже исполнилось восемьдесят лет. Подумать только — восемьдесят лет!

МОСТ У АТТОКА

(Рассказ)

С юности началось мое увлечение Востоком. Я изучал историю, географию, историю войн. Я хотел быть одновременно и военным историком, и археологом, и путешественником. В детских играх я воображал себя идущим в караване Пржевальского где-то в пустынях глубинной Азии, я писал стихи про Индию, где были строки, обращенные к ее знаменитым городам:

Я мог рассказывать про магратские войны, про восстание Нана-саиба, огромное народное движение, про пуштунские битвы с англичанами, про осаду Серингапатама, про Махабхарату и Сивапурану, древнейшие эпосы Индии, про джунгли и Гималаи, про красоты Кашмира и походы Бабура, основателя Могольской династии. Для чего мне нужно было все это держать в памяти?

Я рассказывал, когда был школьником, про Индию своим маленьким друзьям, и, чтобы им не было скучно, я сам рисовал картинки. На них были изображены города, люди, индийские пейзажи. У меня не было настоящего волшебного фонаря. Фонарь, вернее его подобие, я сделал сам. Я взял коробку, прорезал в ней квадрат, перед этим квадратом я ставил картинку обратной, чистой стороной к маленьким зрителям, сзади устанавливал кухонную лампу и гасил остальной свет. Лампа освещала картинку, и перед зрителями являлись густо нарисованные пейзажи и города, слоны и люди. И все-таки трудно было уговорить моих друзей слушать мои лекции об Индии. Тогда я давал им по две, по три копейки, чтобы они сидели и не разбегались. А мне так много хотелось им рассказать о далекой, чудесной стране.

Я вырос, и выросли мои знания об Индии. Прошло много лет. Уже Индия разделилась на две страны: Индию, или Бхарат, и Пакистан. В состав Пакистана вошла западная часть провинции Пенджаб с древним славным городом Лахором. В этот-то город на конференцию прогрессивных писателей были приглашены советские писатели. Я поехал с этой делегацией. Мы прилетели в Ташкент, зеленый оазис, Париж Средней Азии, город, который я знаю хорошо и который дорог мне по воспоминаниям. Потом мелькнули зимние просторы Зеравшанской долины, черные, со снегом, глыбы Гиссарского хребта, мы опустились в теплом Термезе, чтобы-резко взметнуться в небо и перелететь Гиндукуш.

Потом мы проехали долгими дорогами Афганистана. Нас встретил южный зеленый Джалалабад, потом потянулись каменистые петли Хайберского перевала. Все, что я знал с детства, теперь вставало передо мной, как живая, настоящая, не прикрашенная никакой романтикой жизнь. Я как бы узнавал знакомые места. И они были почти такими, какими я их воображал. Все вокруг было новым, и вместе с тем у меня было ощущение, что я возвращаюсь в места, в которых я уже бывал. Имена рек, гор, долин, городов не были чужими. Я узнавал хребты, потоки, вершины. Я знал историю этих долин.

Мы въехали в вечерний Пешавар. Наши две машины остановились на пустынном дворе гостиницы. Номера в этой гостинице были расположены в одноэтажных флигелях. Был час вечернего чая. Надо было решать, как ехать дальше: поездом, самолетом, машинами? Нас, делегатов, было пять человек. Машины были посольские, из нашего посольства в Кабуле. Они могли идти и до Лахора, но это далеко. Сомнение решили шоферы. Они сказали: ехать, конечно, можно и ночью, но бензина не хватит. Где бы тут бензин прикупить? А где его прикупить в Пешаваре вечером в воскресенье — мы этого не знали. Нас никто не встретил, да и некому было нас встречать. В то время ни нашего посольства, ни торгпредства в Пакистане не было. К нам подошел молодой пакистанец. Открытое, живое лицо, веселые глаза, быстрые, точные движения. Он вступил в разговор, извинившись, что никем не представлен, но он хочет нам помочь, если мы испытываем, как приезжие, какое-нибудь затруднение.