Страница 32 из 62
Напротив, в произведениях авторов, не побывавших в плену, в большей степени отражаются ожидания российского населения по отношению к военнопленным, прошедшим школу принудительного труда и чуждой «европейской культуры». В каноническом произведении советской литературы — «Тихом Доне» М. Шолохова — один из главных героев, Степан Астахов, возвращается в 1918 году из немецкого плена. Автор описывает его глазами бывших односельчан, отмечающих, что он изменился не только внешне, но и приобрел немецкий выговор, стал более серьезным и рациональным:
Возница-украинец погонял упаренных сытых коней. В задке рессорных дрожек полулежал статный широкоплечий мужчина в пиджаке городского покроя и сдвинутой на затылок серой фетровой шляпе <…> У пассажира возле ног лежали желтый саквояж и мешок, прикрытый свернутым пальто. Нюх Мишки остро щекотал незнакомый запах сигары. «Чин какой-нибудь едет в станицу», — подумал Мишка, ровняя кобылу с дрожками{346}.
На вопросы о своей жизни в немецком плену Степан открыто отвечает: «Вначале скучал, а потом привык. Мне хорошо жилось <…> (В другом случае — «Я жил там со вдовой, немкой <…> богато жил». — О.Я.) Хотел совсем остаться в Германии, в подданство перейти. Но вот домой потянуло — бросил все, поехал…» На восхищение собеседника «благородным видом» бывшего военнопленного Степан возражает с показной небрежностью: «Там все чисто одеваются»{347}. Характерным является тот факт, что Шолохов отправляет в плен именно отрицательного героя, который хвастается своей сытой жизнью на фоне страданий главных положительных действующих лиц на фронте и в тылу в годы революции и Гражданской войны (здесь мы видим явный конфликт с описанием состояния возвратившихся авторами — носителями лагерного опыта). Автор мастерски воспроизводит реакцию населения казацкой станицы на новоиспеченного иностранца Астахова:
К нему вечером же наведались казаки — посмотреть и порасспросить о жизни в плену. В Аникушкину горницу полно набилось баб и мальчат. Они стояли плотной стеной, слушали Степановы рассказы, чернели провалами раскрытых ртов <…> Бабы изредка метали в сторону сидевшего под образами Степана любопытные взгляды, щупали глазами его пиджак, воротничок, серебряную часовую цепку, прическу, переглядывались с плохо скрытыми изумленными улыбками <…> «Вы и на казака стали непохожи». «Жизнь наша стала путаная…» — говорил Степан, хмелея и понемногу утрачивая заграничный свой выговор. Вскоре ушел <…> оставив после себя споры и толки. «Как он образовался, сукин сын! Гля, гутарил-то как! Как акцизный али ишо какой благородного звания человек… Прихожу, а он встает и сверх исподней рубахи надевает на плечи шелковые шлейки с бляхами, ей-бо! <…> Он все одно как и ученый человек теперя», — восхищался Пантелей{348}.
Однако более взвешенное и обдуманное восприятие ставшего чужим и незнакомым Степана у односельчан перестает быть удивленно-восторженным — ему начинают завидовать и даже подозревать в совершении преступления:
Из разговоров выяснилось, что Степан будет по окончании службы жить на хуторе, дом и хозяйство восстановит. Мельком упомянул он, что средства имеет, вызвав этим у Пантелея Прокофьевича тягучие размышления и невольное уважение. «При деньгах он, видно, — говорил Пантелей Прокофьевич после его ухода, — капитал имеет, стерва. Из плену казаки приходят в Мамушкиной одеже, а он ишь выщелкнулся… Человека убил либо украл деньги-то»{349}.
Центральной темой столкновение бывших пленных с новой российской действительностью становится в романе И. Макарова «Стальные ребра»{350}. Главный герой — Филипп Гуртов — во время пребывания в плену «много читал», приобрел квалификацию токаря и электромонтера. После возвращения на родину он одержим идеей изменить захудалое родное село по образцу опрятненькой немецкой деревеньки с тракторами и черепичными крышами. Для этого использует полученные в плену профессиональные навыки и прибегает к радикально-насильственным методам реализации своего плана. Гуртов для красоты вставляет в разговор исковерканные немецкие словосочетания и поражает земляков привезенными из Германии «ерманской парой» и шапкой лебяжьего пуха. В романе упоминаются также сохранившиеся связи между бывшими заключенными: при необходимости Филипп апеллирует к своему знакомству с ротным фельдшером — товарищем по лагерю. Несмотря на всю решительность и целеустремленность, Гуртов все же поражен заразной болезнью буржуазности: наладив работу собственной мельницы в целях накопления денег на строительство общественной электростанции, он смог позволить себе более сытую жизнь, которая начала его затягивать и отдалять от стремления к работе на общее благо. Неудивительно поэтому, что автор заканчивает роман гибелью главного героя, который тяготеет к индивидуализму и, кроме того, своими приобретенными в плену представлениями и методами не вписывается в новую советскую действительность.
Помимо конфликтных линий в восприятии и представлении плена носителями опыта и писателями — современниками войны, литературные произведения о войне и плене раскрывают перед нами напряженную конкуренцию советской и эмигрантской коммеморативной и художественной традиций. В отличие от советского мнемонического нарратива страдания и героизм пленных в эмиграции описывались с целью мифологизации старой русской армии и самоидентификации социальной группы, помещенной в чуждую среду и пытавшейся вписаться в европейскую (антигерманскую и антисоветскую) дискуссию о завершившейся войне{351}. Наиболее известным художественным произведением, созданным в условиях эмиграции и тематизировавшим плен, является роман Петра Краснова «Тихие подвижники. Венок на могилу солдата Императорской российской армии». К разряду устойчивых мифологем, положенных в основу переработки переживаний плена, относится представление о непобедимости и несгибаемости духа пленных в их верности царю и отечеству. В своем произведении Краснов назвал плен «страшным и больным местом», в котором «томились» русские солдаты и офицеры. Вопреки устойчивым представлениям фронтовиков и командования о пленных как потенциальных предателях, писатель пытается представить лагеря еще одним местом жертвоприношения русской армии: «Так много грязи и тяжелых рассказов про плен, там много ужасного»{352}. Пиком жертвоприношения и мученичества пленных русской армии для читателя, в описании Краснова, является упоминание попыток пленных отрубить себе пальцы, чтобы только не работать на врага и не предавать тем самым родину и союзников{353}. Как известно, сам автор произведения не был в лагерях военнопленных, поэтому для создания у читателя ощущения аутентичности рассказа и соответствующего эмоционального настроя Краснов ведет повествование от лица сестры милосердия:
…и я боялась увидать пленных, и я увидала, вошла в их простую томящуюся душу… И мне не стало стыдно за них. Первое, что ей бросилось в глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые бледные истощенные страданием, голодом и тоскою лица. Низко, русским поясным поклоном поклонилась она всем и сказала: «Россия-матушка всем вам низко кланяется» — и заплакала. В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся палата рыдала и плакала{354}.
Сопоставление произведений литературы и мемуаров, созданных в Советской России и в эмиграции, также свидетельствует о сознательном противостоянии мнемонических нарративов. Так, в воспоминаниях Михаила Георгиевича, написанных скорее с прогерманских позиций, встречается критический отзыв об описании австрийского плена у А. Толстого: «Еще невероятнее и неправдоподобнее ужасы австрийского плена в романе “Хождение по мукам”»{355}. Данный тезис, однако, требует более детального и взвешенного анализа.