Броня из облака

Если смотреть с точки зрения вечности, между властью, аристократией и простым народом нет никаких непримиримых противоречий — они все нуждаются друг в друге, не могут обойтись друг без друга. Медный всадник, попирающий маленького человека, конечно, необыкновенно мощный образ (и Мережковский полностью одобрял такую ситуацию: герой и не должен считаться с плебсом), но обратим внимание — Медный всадник еще и гениальное произведение искусства, к которому со всего света тянутся туристы. И потомки бедного Евгения из Читы и Самары считают делом чести сфотографироваться у каменной волны его постамента…

Ибо и у власти, и у аристократии, и у рядового человека есть один общий могущественный враг — скука, ощущение ничтожности и бессмысленности существования. И Медный всадник не только требует жертв — он еще и открывает гению путь к бессмертию, а жизнь обычного человека наполняет смыслом и красотой. Государство, аристократия и простой народ перед зданием Сената протягивают друг другу руку.

Начинать с крыши

Либеральная сказка конца восьмидесятых вопросы безопасности вообще не рассматривала, ибо главным источником опасности считались мы сами. Кто ж на нас станет нападать, когда мы сделаемся демократическими! А когда жестокая реальность по обыкновению обнажила свои стальные зубы, явилась новая подпорка — Профессиональная Армия.

Но вот А. Храмчихин в чрезвычайно дельной статье «Военное строительство в России» («Знамя», № 12, 2005) приходит к весьма печальному итогу: единоспасающая Профессиональная Армия такой же либеральный фантом, как и Рынок, который автоматически «все расставит по местам». Логика автора приблизительно такова: не надо придумывать красивое слово «профессионал», когда речь идет о наемнике; за деньги можно убивать, но за деньги нельзя умирать; контрактный принцип в развитых странах резко ухудшает качество личного состава, очень часто не способного даже за пять лет освоить сложную современную технику, которую умный солдат осваивает за полгода. Поэтому «в той армии, которая нужна России, служить должны все (включая студентов), за исключением тех, кто не может по медицинским показаниям». «Гражданский контроль над армией должен обеспечить соблюдение всех прав военнослужащих. Только ГРАЖДАНИН может быть сознательным защитником страны».

Все четко. Вплоть до разоблачения истинных мотивов сторонников «профессиональной» армии: «Они хотят, чтобы их дети, а также дети их избирателей могли официально не служить, а на остальных, чьи дети вынуждены идти в армию от безысходности, наплевать, эти люди все равно не голосуют за СПС и „Яблоко“».

Да, по отдельности все четко. Но вместе выходит как-то туманно. Если лишь ГРАЖДАНИН может быть сознательным защитником страны, то дети интеллигенции, голосующей за СПС и «Яблоко», таковыми не являются, поскольку они прячутся за спины своих пап и мам (не говоря уже, что яблоко от яблони…). Однако и дети тех, кто за либеральные партии не голосует, тоже слабо подходят на роль сознательных защитников страны, поскольку идут в армию не по доброй воле, а «от безысходности». В итоге, проблема норовит переформулироваться следующим образом: как следует осуществлять военное строительство при катастрофической нехватке ГРАЖДАН, кои только и могут быть сознательными защитниками родины?

Но, может быть, все не так безысходно, быть может, аксиома о том, что хороший солдат непременно должен быть еще и ГРАЖДАНИНОМ, тоже сформулирована в духе разоблачаемой химеры?

В самом деле, неужто армия Кутузова в 1812 году была более граждански зрелой, чем армия Наполеона? И, напротив, французские солдаты, капитулировавшие в 1940 году перед Гитлером, были худшими гражданами, чем те советские солдаты, которые в 1941-м продолжали сражаться в куда более безнадежных обстоятельствах? Даже Маннергейм отмечал их самоубийственную стойкость, примеры которой он мог припомнить лишь у древних народов.

Слово «гражданин» слишком уж расплывчато. В одной политической культуре священным долгом граждан считается неколебимое доверие и беспрекословное повиновение власти, в другой — постоянное недоверие и решительный протест при всяком мало-мальски серьезном недовольстве. Но мыслимо ли вести войну, то есть погибать и терять близких, оставаясь довольными властью, которая посылает на смерть? Боюсь, именно сегодняшнее либерально-демократическое представление о том, что такое ГРАЖДАНИН, несовместимо ни с какой серьезной войной.

Я не специалист и что-то могу забыть, но у меня сложилось такое впечатление, что практически все войны, которые сильные передовые страны вели против слабых отсталых стран во второй половине XX века, закончились поражением сильных. Именно потому, что граждане цивилизованных демократических стран рано или поздно отказывались жертвовать людьми и материальными ресурсами, — может быть, все дело было в том, что они были просто гражданами, а не теми ГРАЖДАНАМИ, о которых мечтает А. Храмчихин? Да, если бы передовые страны защищали собственную территорию, их граждане наверняка проявили бы больше стойкости, но такие крайности, как «до последней капли крови», и тогда скорее всего пришлись бы им не по душе. Дело в том, что современный гражданин демократического государства совершенно искренне убежден, что государство должно служить человеку, а не человек государству, — это азбука либерально-демократической культуры.

Во многих отношениях это великолепно. И тем не менее, обилие солдат с такой психологией едва ли сильно укрепит армию.

Но означает ли это, что самоотверженная армия невозможна в демократическом государстве? Нет, не означает. Это означает лишь, что от «просто гражданина» и от солдата требуются разные качества. Не нужно пытаться одним человеческим типом покрыть все многообразие потребностей современного общества.

Невозможно умирать за деньги, в этом А. Храмчихин совершенно прав. Я скажу даже больше: невозможно умирать ради каких бы то ни было рациональных целей, ибо лично ты все равно уже не сможешь воспользоваться плодами победы, сколь бы сладостными они ни оказались. И если даже ты пламенный патриот, рационально ли приносить такую огромную жертву, как жизнь или здоровье, когда родина этого все равно не почувствует? Ибо вклад одной жизни в общую победу всегда исчезающее мал.

Так что же, все герои былых времен были безумцами? Ни Андрей Болконский, ни его раздражительный папа на таковых не похожи. И какими же словами напутствует отец сына, отправляя его на войну? «А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… Стыдно!» Толстой знал, о чем пишет, он и на склоне лет вспоминал, что в Севастополе его неотступно терзал страх — страх смерти и страх позора. Честь — вот ради чего отдавали жизнь знаменитые своей храбростью русские аристократы, и человека, лишенного воинской чести, сумеет отправить в бой лишь такая власть, которая сумеет внушить ему еще больший ужас, чем противник.

А для этого власть должна быть совершенно свободной в своих действиях, свободной и от закона, и от гражданского контроля. Поэтому, если в стране недостает людей, обладающих воинской честью, воевать ее может заставить только власть не просто авторитарная, но сугубо фашистская. В стране же хоть сколько-нибудь демократической боеспособная армия невозможна без достаточно многочисленной социальной группы, которую можно условно назвать военной аристократией.

Не нужно только надеяться расширить эту группу до таких пределов, которые захватили бы и интеллектуальную элиту, это заведомая утопия. Ученые, инженеры, врачи, учителя не могут обладать таким же представлением о чести, как военные: для ученого исполнять что-либо без рассуждений, в отличие от солдата, есть дело самое постыдное. И если юноша, мечтающий быть скрипачом, превыше всего ценил бы воинскую доблесть, он бы и стремился в военное училище, а не в консерваторию. Принуждать же интеллигенцию к тому, с чем она внутренне не согласна, означает приобретать не сознательных защитников родины, а озлобленных отщепенцев, если вспомнить классические «Вехи». Отщепенчество интеллигенции от государства уже сыграло свою роковую роль в истории как самодержавной, так и советской России, — надо ли повторять этот опыт в России хоть сколько-то демократической?