Смертельные враги

Если вначале король говорил со своей обычной холодностью, то постепенно, захваченный бурными чувствами, он оживился и закончил страстным тоном, куда более красноречивым, нежели сами слова.

Фауста ощутила, как под ее улыбающейся маской нарастает раздражение.

Итак, ее попытки доказать королю, что у нее мужской ум, способный возвыситься до самых дерзновенных, честолюбивых замыслов, оказались тщетными; он ничего не понял, ничего не почувствовал. Он упрямо желал видеть в ней лишь красивую женщину и, в конце концов, весьма плоско и без особых обиняков объяснился ей в любви. Это было жестокое разочарование.

Неужели ей отныне суждено всегда и повсюду сталкиваться с любовью? Неужели она никогда не сможет обратиться к мужчине, не превратив его при этом в своего обожателя? Если дело обстоит именно так, значит, ей остается только исчезнуть, ибо все ее планы будут заранее обречены на неудачу, а всякую попытку возвыситься неизбежно ожидает крах.

Везде, везде она сталкивалась с влюбленными в нее мужчинами, и единственный человек чьей любви она пламенно желала – Пардальян, – оказался также единственным кто пренебрег ею!

Размышляя об этом, Фауста в то же время поклонилась Филиппу и произнесла своим мелодичным голосом:

– Я подожду, когда Его Величество соблаговолит сообщить мне свое решение.

Филипп отвечал с равнодушным видом:

– Я это сделаю, как только увижу манифест. Фауста поняла, что сейчас она больше ничего из него не вытянет, и подумала: «Мы продолжим этот разговор позднее. И раз уж этому королю, которого я считала возвысившимся над всеми человеческими слабостями, угодно видеть во мне лишь женщину, я, если понадобится, опущусь до его уровня и воспользуюсь своим женским оружием, чтобы стать выше его и достичь цели.»

Пока она так рассуждала, Эспиноза направился в приемную, по-видимому, желая передать какой-то королевский приказ, а теперь как раз вернулся и намеревался снова скромно стать в стороне, однако государь подал ему знак:

– Ваше преосвященство, вы уже организовали какую-нибудь торжественную процессию, дабы по-христиански отпраздновать воскресный день, день Господень?

– Перед алтарем на площади святого Франциска будет водружено столько костров, сколько дней в неделе, и на них получат очищение огнем семь закоренелых еретиков, – сказал Эспиноза, сгибаясь в поклоне.

– Отлично, – холодно ответил Филипп. И обращаясь к Фаусте, бесстрастно добавил:

– Если вам будет приятно присутствовать на этой богоугодной церемонии, я буду рад вас видеть там, сударыня.

– Поскольку король изволил пригласить меня, я не могу пренебречь таким поучительным зрелищем, – серьезно сказала Фауста.

Король со столь же серьезным видом кивнул и коротко бросил Эспинозе:

– Коррида?

– Она состоится послезавтра, в понедельник, на той же самой площади святого Франциска. Все распоряжения уже сделаны.

Король пристально взглянул на Эспинозу и с какой-то странной интонацией, поразившей Фаусту, спросил:

– Эль Тореро?

– Ему сообщили королевскую волю. Эль Тореро будет участвовать в корриде, – ответил Эспиноза спокойно.

Повернувшись к Фаусте, король спросил ее с галантным видом и почему-то весьма зловеще:

– Вы не знаете Эль Тореро, сударыня? Это первейший тореадор Испании. Он действует по-новому, это в своем роде художник. Его обожает вся Андалузия. Известно ли вам что такое бой быков? В любом случае я оставлю вам место на своем балконе. Приходите, вас ожидает любопытное зрелище... Вы никогда не видели ничего подобного, – настаивал он все с той же интонацией, уже прежде поразившей Фаусту.

Его слова сопровождались прощальным жестом, любезным ровно настолько, насколько вообще могла быть любезной подобная личность.

Фауста поднялась и сказал просто:

– Я с радостью принимаю ваше приглашение, сир.

В это время отворилась дверь и лакей объявил:

– Господин шевалье де Пардальян, посланник Его Величества короля Генриха Наваррского.

И в то время как Фауста невольно застыла на месте, в то время как король впился в нее глазами с той настойчивостью, которая приводила в трепет самых бесстрашных и самых знатных людей его королевства, а великий инквизитор, по-прежнему скрывшись в оконной нише, бесстрастный и спокойный краешком глаза следил за ней с неослабным вниманием, шевалье приближался ровным шагом, высоко подняв голову, смотря не столько на короля, сколько прямо перед собой. С простодушно-наивным видом, скрывавшим его истинные чувства, он остановился в четырех шагах от короля и поклонился со свойственным ему горделивым изяществом.

Весь этот огромный торжественный зал, вся обстановка королевского дворца не произвели на Пардальяна ровно никакого впечатления. Глядя на Филиппа, шевалье думал: «Черт возьми! И вот это – государь?! Вот это – властелин полумира?! Как же я был прав давеча, утверждая, что король Испании – весьма жалкая особа.»

Беглая улыбка коснулась его насмешливых губ, а быстрый взгляд скользнул по Красной бороде, который застыл у окна, и по Эспинозе, стоявшем ближе к нему.

Увидев его спокойное, едва ли не веселое лицо, шевалье прошептал:

– Да, вот настоящий соперник, с которым мне придется бороться. Только его и следует опасаться.

Эспиноза, весьма внимательный наблюдатель, тем не менее не смог бы сказать – адресовался ли поклон этого чрезвычайного посланника королю, Фаусте, вперившей в него горящий взор, или же ему самому.

И великий инквизитор, со своей стороны, прошептал:

– Вот человек!

Его спокойные глаза, казалось, оценили поочередно Фаусту и Филиппа, затем вновь устремились на Пардальяна; на лице его промелькнула почти неуловимая гримаса, словно говорившая:

– К счастью, здесь есть я!

И он еще теснее прижался к оконному переплету, стараясь быть как можно менее заметным.

Пардальян же, склоняясь в поклоне с той прирожденной, хотя и несколько высокомерной элегантностью, которая уже сама по себе являлась кричащим нарушением строжайшего испанского этикета, мысленно говорил: «Ага, ты пытаешься заставить меня опустить глаза!.. Ага, ты снял шляпу перед госпожой Фаустой и опять надел ее, принимая посланника французского короля!.. Ага! Ты приказываешь отрубить голову смельчаку, осмелившемуся заговорить с тобой без твоего дозволения!.. Черт! Тем хуже для тебя...»

И стремительно шагнув к медленно удалявшейся Фаусте, он воскликнул с той обезоруживающе наивной улыбкой, из-за которой подчас было непонятно – говорит ли он серьезно или шутит:

– Как! Вы уходите, сударыня!.. Останьтесь же!.. Коли случаю было угодно свести нас троих всех вместе, то мы, надеюсь, сможем немедля уладить все наши дела.

Эти слова, произнесенные с сердечной простотой, произвели впечатление разорвавшейся бомбы.

Фауста застыла как вкопанная и обернулась, глядя поочередно то на Пардальяна, – причем так, словно она не была с ним знакома, – то на короля, который, как она предполагала, вот-вот должен был отдать приказ об аресте наглеца.

Король сделался смертельно бледным; в его серых глазах сверкнула молния, и он посмотрел на Эспинозу, будто спрашивал: «Что это за человек?»

И даже Красная борода весь напрягся, поднес руку к эфесу шпаги и приблизился к королю, ожидая приказания немедля пустить ее в ход.

В ответ на немой вопрос своего повелителя Эспиноза пожал плечами и чуть шевельнул рукой, что означало:

– Я вас предупреждал... Оставьте его... Настанет пора, и мы все сделаем как надо.

Король Филипп, следуя совету своего инквизитора, и безусловно (хотя и против воли), заинтересованный блистательной отвагой и дерзостью этого безумца, столь мало походившего на его придворных, вечно согнутых перед ним в поклонах, – Филипп смолчал, но про себя подумал: «Посмотрим, как далеко зайдет дерзость этого французишки!»

Его взгляд по-прежнему оставался пронзительные, но из безразличного он теперь стал зловещим.

Фауста, позабыв, что она откланялась, позабыв о самом короле, устремила на Пардальяна решительный взгляд, готовая принять его вызов, – и однако душа ее была столь возвышенна, что в то же время она восхищалась Пардальяном.