Воспоминания

— Но это же совсем другое дело! Она очень немолода..

— Я понимаю, месье, но мы не можем открыть дело только на этом основании…

— Мне что же, надо предъявить вам труп матери, чтобы вы открыли дело? Вы это хотите сказать?

Второй полицейский попросил нас выйти. Оказавшись на улице, мы поняли, что зря потратили целый час драгоценного времени. У отца зазвонил телефон. Это была директриса дома престарелых:

— Я звоню, чтобы сказать вам, что чай вашей матери остался стоять на комоде. Она к нему не притронулась.

— И что это значит?

— Это значит, что она ушла до полдника. То есть до четырех часов… вчера. Вот, собственно, и все…

— А… спасибо…

— Я созову весь персонал, соберу информацию.

— Хорошо-хорошо, — пробормотал отец.

Мы колебались, не разделиться ли нам, как при облаве, но в конце концов решили отправиться на поиски вместе. Только с какой улицы начинать?

26

Многие утверждают, что их самое радостное воспоминание — это рождение ребенка. Вот и молодой полицейский так считал. Он стал отцом очень рано, в девятнадцать лет. Провел как-то ночь в клубе, после этого переспал с девушкой. Они встречались потом случайно несколько раз и смущенно перекидывались парой фраз. Но прошло три месяца, и она объявила ему, что беременна. Земля ушла у него из-под ног. Но он решил, что так тому и быть, и пара начала совместную жизнь. У них родилась дочка. Когда молодой отец взял новорожденную девочку на руки, то неожиданно для себя вдруг заплакал. Он не понимал причину этих слез: то ли сказались волнения последних месяцев, то ли страх перед будущим, то ли подействовало светящееся личико дочки. Сгорая со стыда (ведь мужчина не должен плакать), он отдал ребенка акушерке и побежал утирать слезы в туалет. Глянув на себя в зеркало, он прошептал: «Все, в ближайшие десять лет плакать не буду». Это был мысленный ответ деду, который внушал ему в детстве: «Мужчина плачет раз в десять лет».

27

Итак, я считал, что это бегство. Бабушка сбежала, как девчонка. В этой истории было много смущавших нас обстоятельств. Например, бабушкина кровать оказалась застелена, в комнате царил идеальный порядок; к тому же, судя по всему, бабушка надела свое выходное платье. В квартале, однако, все было тихо, никто слыхом не слыхивал ни о каких происшествиях. Разумеется, этого было мало для выводов, но я больше прислушивался к интуиции. Бабушка, скорее всего, исчезла по собственной воле. Возможно, мы просто старались таким образом себя утешить. Отец в эту версию не верил, говорил, что у бабушки было мало денег. Полиция ничего нового сообщить не могла. Потекли дни, состоявшие из бесконечно долгих часов.

Все наши дальнейшие действия были одно нелепее другого: отчаяние мешало нам рассуждать трезво. Я решил расклеить в районе дома престарелых объявления, как в случае, если потерялась кошка. Найти недавнюю бабушкину фотографию оказалось непросто, последние снимки были сделаны либо на фоне именинного торта, либо еще по какому-нибудь праздничному случаю. Я подумал, что смешно объявлять о пропаже человека и давать такую фотографию. Однако выбора у меня не было, а главное, не было времени на подобные размышления. Под фотографией я написал предположительное время и день бабушкиного исчезновения. И всякий раз, приклеивая объявление, я чувствовал, как странно смотрят на меня люди. Меня осуждали. Я делал что-то предосудительное. Я чувствовал, что вызываю не сочувствие, а враждебность. Как будто объявление о том, что человек ушел и не вернулся, свидетельствует о вине того, кто это объявление дает. В глазах прохожих я превращался в злодея, который дурно обращался со своей бабушкой и теперь, когда она сбежала, оказался в идиотском положении. В объявлении я указал свой номер телефона, но был уверен, что никто не воспримет всерьез мою жалкую попытку отыскать бабушку. Однако в течение нескольких часов я получил массу звонков. Звонили подростки, гоготали в трубку (я так и видел их угреватые физиономии), заверяли, что это они «укокошили бабульку»; звонили какие-то бездельники, задавали дурацкие вопросы, хотя было понятно, что помочь они не могут. Позвонил даже журналист из «Франс-Суар», который нашел эту историю оригинальной и собирался написать статью. Пожалуй, такая публикация могла бы нам помочь, но мне не хотелось превращать бабушку в персонаж рубрики происшествий. Я уж не говорю о том, что позвонило немалое количество старушек, представившихся подругами бабушки и утверждавших, что они знают, где она: «Да-да, месье, я вам точно назову место, сейчас-сейчас, дайте вспомнить…» Но вспомнить они ничего не могли, потому что ничего не знали. Вся эта комедия заставила меня вернуться вечером в тот квартал и снять объявления. Прохожие мимоходом интересовались: «А, так вы нашли ее, да?» Я едва слышно отвечал «нет».

Правильнее всего, конечно, было бы расспросить людей в доме престарелых. Возможно, кто-то из пансионеров что-то знал. Однако я был достаточно близок с бабушкой и понимал, что никаких новых друзей у нее там не появилось. Самое большое, на что она была способна, это обменяться с кем-нибудь парой слов. Но рассказать о своем замысле — никогда. Директриса допросила персонал. Никаких результатов. Никто ничего не знал. Отец меж тем вернулся домой, ему надо было заниматься моей матерью. Я толком еще ничего не понимал. В моем мозгу мамина болезнь совместилась с исчезновением бабушки, и я решил, что поеду проведать родителей на следующий день. Один из моих дядьев помогал мне в моих поисках: узнав про бабушку, он взял несколько дней отпуска. Удивительное дело, как трагедии объединяют семью. Я редко когда его видел, нам нечего было друг другу сказать, но в тот момент мы неожиданно сблизились. Мы сплотились, хотя наше единство не было основано на общности интересов или воспоминаний, нас связывали лишь узы крови.

Мы бродили по коридорам дома престарелых, и я чувствовал, что дядя корит себя за то, что в последнее время мало уделял матери внимания. Он вспоминал, как на бабушкином дне рождения поминутно смотрел на часы, спеша по какому-то важному делу, и теперь все бы отдал, чтобы вернуть тот день, когда он сам не сознавал своего счастья. Если бы бабушка сейчас умерла, дядя никогда бы себе этого не простил. Вот бы отмотать время назад, думал он, и вновь оказаться в той брассерии. Я читал на его лице это печальное «слишком поздно». Он был смущен и растерян, и проявлялось это в демонстрации непоколебимой уверенности в правильности всех своих решений. Вот только решать ничего не приходилось. Мы себя обманывали, полагая, что можем влиять на ход событий. Как попавший в окружение партизан, который вознамерился расправиться с целой армией. Мы были до смешного беспомощны. Ходили туда-сюда, пытались найти хоть какую-нибудь зацепку в бабушкиной комнате, задавали всем бесполезные вопросы — одним словом, попусту сотрясали воздух. И вдруг произошло нечто невероятное. Мы с дядей оказались перед картиной с коровой. Я рассказал ему, что мы с бабушкой часто эту корову навещали. Дядя воззрился на меня — и в следующее мгновение покатился со смеху. Еще минуту назад он был раздавлен чувством вины — и вот эта огромная корова будто языком все слизнула.

Я задержался в доме престарелых немного дольше дяди. Пансионеры смотрели на меня с симпатией, некоторые говорили ободряющие слова. Это деликатное проявление сочувствия было очень трогательно. Подошла какая-то женщина:

— Я ее совсем не знала, но было видно, что рано или поздно она уйдет отсюда.

— Почему же?

— На ней это было написано. Она не смирилась.

Я не знал, что ответить. Мы походили немного вместе, потом к нам подошла другая женщина, и я последовал за ней. Это было похоже на вальс: я переходил от партнерши к партнерше, блуждал рука об руку со старушками по бесконечному лабиринту коридоров в царстве, выключенном из контекста времени. Я уже перестал что-либо соображать, как вдруг стал свидетелем сцены, совершенно меня поразившей. Где-то в глубине коридора, куда я прежде никогда не заходил, взгляд мой скользнул по проему открытой двери. Я, словно соглядатай-извращенец, увидел, как двое пожилых людей, он и она, целуются. Я как будто застиг врасплох тайных любовников. Они замерли в дверях и ласкали друг друга. Я не мог разобрать, что они шептали, но угадывал слова нежности и даже, мне показалось, более смелые речи. Раньше я часто задумывался, есть ли сексуальная жизнь в старости. По сути, это был вопрос, касавшийся меня лично: умрет ли во мне желание с возрастом? Стану ли я в старости сексуально бесчувственным? Часто я расспрашивал бабушку, случаются ли в доме престарелых романы. И был изумлен и обрадован открытием, что тяга к поцелуям не иссякает никогда. Бабушка пересказала мне сплетни про некоторых пансионеров и даже поведала про вспышки ревности. И теперь я не мог оторвать глаз от пары, переставшей ласкать друг друга, но слившейся в тесном объятии, длившемся, как мне показалось, вечность. Эти две фигуры будто стояли на страже, заслоняя нас от смерти.