Ломоносов: поступь Титана

Императрица, слушая «Разговор с Анакреоном», вероятно, узрела в череде звуков — тут и скипетр, и порфира, и венец — свой образ, образ государыни-матушки. Может, потому и пригласила автора к своему сыну, дабы наследник проникся величием царственной матери. Но он-то, пиит, не скрывая того, рисовал образ матери-Родины, образ, доселе невиданный в росской поэтике:

В образе матери-России, которой он, пиит, признается в сыновней любви, слилось все: и детская нежность к родимой матушке, и благодарная память о сердобольной бабеньке, и зрелая признательность венчанной супруге, одарившей его дочерью, а еще и преклонение перед женским таинством родной природы, которым полнится всякое истинно русское сердце.

Поймет ли это юный наследник? Аукнется ли сей урок в его зрелые лета? Осознает ли он, что любовь к родине — есть главный нравственный стержень гражданина и патриота?

Еще три строфы, рисующие сердечными мазками образ матери-Отчизны, — и урок-чтение завершается. Закрыв папку с поэтическими листами, Михайла Васильевич откланивается. Наследник, разом превратившийся из ученика в державную особу, благосклонно, как диктует политес, кивает. А Никита Иванович, блестя помолодевшими глазами, не скрывает благодарной улыбки.

Вот и все. С чувством исполненного долга Ломоносов покидает Зимний дворец и, стуча тростью, выходит на улицу. Уже смеркается — осенний день короток, тем паче в ноябре. Карета его дожидается за коваными воротами. Проходя по аллейке, Михайла Васильевич останавливается подле ракиты. На ветке сиротеет последний узкий листок. Истончившийся и почти бестелесный, он кружится веретёнцем на невидимой паутинке. Он открывается то верхом, то исподом, то выпуклой, то вогнутой стороной, будто проявившаяся душа линзы. Вот точно также посреди небесной бездны кружится Земля, человеческая зыбка. Странно все это и удивительно! Через десять ден у него, Ломоносова, именины. Он пережил семерых императоров и сейчас живет при восьмом правлении. Даже не верится!

Екатерина Алексеевна, новая государыня, посетив летось его дом, особенно долго и внимательно рассматривала всевозможные окуляры, которыми полна лаборатория. А рассматривая, задала один вопрос, который, как она призналась, давно занимал ее, и напомнила о давнем, еще при Елизавете Петровне, машкераде, где ему пришлось рядить в «фанты». Как же ему, господину профессору, сидевшему к публике спиной и с завязанными глазами, удалось столь точно определять хозяев тех «фантов»? Государыня даже прыснула, помянув Шумахера и Тауберта, кои на глазах почтенной публики пытались обменяться обуткой. Что было ответить на сей вопрос? «Наука, матушка, любые преграды одолевает. Уж ежели профессор Ломоносов атмосферу Венеры углядел, далекой от Земли планеты, то неужели бы он не смог узреть тех, кто были совсем рядом, пусть и за спиною?» Вот так он ответил на тот вопрос. Открыться не открылся, но ведь и не слукавил.

Воспоминание о давней куртаге опахивает сердце Ломоносова печалью. Зимний дворец заложила Елизавета Петровна. Чаяла переехать сюда, да не довелось. Деньги, выделенные Сенатом для достройки, отдала, по своей сердечной жалости, погорельцам. А новой денежной оказии уже не дождалась. Ушла в мир иной вослед за великим отцом.

Увы! Государи смертны, как и все люди. Их души тоже уносит прочь, как сейчас на его глазах сорвало ветром хрупкий ракитовый листок. Все конечно в этом мире. Даже, может, и сама Земля. Вот кружится она посреди вселенской бездны на незримой нити. Никто не ведает ни начала ее, ни конца. Только Господь Бог, Который держит эту нить в своей деснице…

21

В сумраке под самым потолком угадывается какое-то пятнышко. Уж не бабочка ли крушинница ожила?.. Та, что залетела в окно на исходе бабьего лета?.. Порхнула, будто белесый осиновый листок, затаилась на антресолях, а после зимней спячки и ожила… Глаза, сызмальства озаренные пытливостью, медленно отворяются. Нет, сие не бабочка. Сие не бледная попорхушка, почитательница ядовитой крушины, чья кора точит гниль, а ягоды-костянки раскрашены сразу в три цвета — зеленый, красный да черный, ровно фазы человеческой жизни. То не бабочка. Это солнечный светлячок выглядывает из-за Мойки. Робко, чуть дрожа, первый лучик неслышно проникает в его, Ломоносова, кабинет и всем своим видом будто винится: мол, не посетуйте, господин профессор, ежели потревожили, токмо вины тут ничьей нет — гардины-то не завешены.

Михайла Васильевич, не шевелясь, словно остерегаясь спугнуть нарождающееся чудо, не отрывает от стены взгляда. Солнечное пятно зреет, ровно опара. Минута-другая, и вот уже лучи высвечивают верхи антресолей и шкапов. Там, на верхотуре, стоят астролябии, зрительные трубы, мелкоскопы и малые телескопы. Медные части их загораются ровным золотым огнем. А солнце, вздымаясь все выше, уже снижается до книжных корешков. На полках за стеклом высвечиваются золотом имена Омира, Пиндара, Аристотеля, Геродота, Платона, Софокла, Цисерона… — мужей греческой да римской древности. Ниже — предшественники или современники: Коперник, Мольер, Декарт, Невтон, Эйлер, Лейбниц… А в соседнем шкапе — сочинения его, Ломоносова: риторика, ироические оды, исторические сочинения, прожекты морских экспедиций, труды химические, физические, астрономика, металлургия, стекольное дело… Его книги стоят на том же уровне, что и труды знатных мужей — ученых, просветителей и поэтов. Именно на том же, ибо он, Ломоносов, знает свое место.

Солнце меж тем высветляет угол, а затем весь верх большой карты. Это Сибирский океан — ледяной купол державы, верхний свод Российской Империи. На карте Арктики видны свежие поправки береговой линии и океанических островов — они сделаны красными чернилами, оттого на голубом да белом выделяются приметно. А посередь ледовитого пространства воткнуто светлое перо. Кажется, от солнечного тепла оно наполняется свежей упругой силой, точно гуменник, одолевающий великое ледяное царство, токо-токо обронил его. Но то не гусь сронил перо. Его воткнул посередь Арктики сам хозяин. Да воткнул не абы где…

Двери кабинета тихонько отворяются. В проеме неслышно появляется Лизавета Андреевна. Переступив на цыпочках порог, она замирает, взволнованно теребя ленты бумазейного капора. Тихо. Слышно, как стучат напольные часы. Но того сильнее, кажется, бьется ее сердце, воздымая грудь. Чем же она взволнована, Лизавета Андреевна? Что повергло ее в смятение, едва переступила порог? Да то же, что и вчера, что и третьего дня, — кровать.

Двадцать лет они с Михелем почивали в одних покоях, деля радости и печали уходящего дня и уповая на милость Божию в день грядущий. А теперь — вот уже месяц — порознь. Такова воля супруга. Он повелел перенести свое ложе в кабинет, дабы и в болезни не отрываться от повседневных занятий, от своей любезной науки. Но главная-то причина, твердит ее сердце, не в этом. Ведь недуг его поразил не вчера. Болезнь тянется давно. Свищи на ногах открывались и прежде, досаждая, но не отрывая от занятий. Да токмо такой напасти, как теперь, еще не бывало. Черные язвы и каверны так обезобразили его ноги, что на них живого места не осталось. Вот он и уединился в своих чертогах, дабы не терзать ее своим видом, а того пуще стенаниями, с которыми подчас не удается совладать.

Всякий раз, входя в кабинет, Лизавета Андреевна натыкается взглядом на эту кровать и всякий раз не может сдержать смятения. Ведь это не просто нечто новое в убранстве кабинета, это новый этап в их семейной жизни, больше того — и она боится об этом думать — это не что иное, как знак необратимости.