Страница 27 из 51
Коляска неспешно катит вдоль ограды просторного парка, в глубине которого бело-охристо светятся стены дворца и флигелей. Царские палаты постепенно теряются за шпалерами кустарников и купами дерев. Позади остаются казармы и полковые конюшни. Коляска выезжает на окраину городка. На отшибе стоит придорожная остерия. Здесь Михайла Васильевич обыкновенно делает остановку. Не отказывает он себе в передышке и на этот раз.
Внутрь заведения ученые мужи не заходят. Они садятся под парусиновым пологом. На столике, покрытом льняной скатертью, появляются свежие раки.
— Шумахер, — берет в руки самого крупного и красного Михайла.
— Тауперт, — вторит ему Рихман, извлекая из блюда другого рака.
Довольные своей шуткой, профессора дружно хохочут. Половой — румяный паренек в светлой косоворотке — ставит на серебряном подносе покалы: темное мартовское пиво — заказ Михайлы, светлое солодовое — Рихмана.
— М-мм! — довольно крякает Михайла, отведав пенного напитка.
— Кут! — роняет Георг, отпив своего.
Пиво с ледника: стенки покалов запотели. Научная тема, можно сказать, идет прямо в руки. Рихман — большой знаток того раздела физики, который занимается теплотой. Температура смеси жидкостей во всем научном мире определяется по «формуле Рихмана». Изобретенными им приборами — гидравлическим испарителем, различными термометрами и барометрами — пользуются во всех университетах Европы. А Михайла едва не с младых ногтей изучает во всех ипостасях лед и пламень. Ну как тут, коснувшись рукой, не охватить предмет, то бишь испарину на покале, острой научной мыслью.
Прихлебывая пиво, ученые мужи обмениваются результатами своих последних лабораторных опытов, а меж тем, не сговариваясь, почти одновременно, поглядывают из-под полога на небо. Оба они увлечены постижением природы небесного электричества. Это еще боле притягивает их друг к другу, словно сама электрическая сила на них воздействует. Но одновременно меж ними идет негласное товарищеское соревновательство, словно та же самая сила оказывает и обратное влияние. Разумеется, у Рихмана здесь опыта поболе — он давно обратился к сей научной сфере. Георг научился улавливать электричество из атмосферы, точно рыбарь — подводную живность. Он пытался измерить силу электричества на весах. Наконец, совсем недавно, в мае, он пробовал извлечь электричество из пушечной пальбы — для этого на бастион Петропавловской крепости выкатывали мортиру. Ломоносов ценит и уважает последовательность и настырность своего друга. Громовая махина Рихмана, этот сачок для ловли электрических ос, — подлинная научная новинка. Есть резоны и в весовых замерах электрических зарядов. Но последние опыты Георга Ломоносов не поддерживает. В пушке нет электричества — тут Георг не прав. «Не гром и молния электрической силы в воздухе, но сама электрическая сила грому и молнии причина», — убеждает Ломоносов.
Пытаясь постичь суть явления, друзья без конца ставят опыты и, едва заслышат гром, бегут каждый в свою домашнюю лабораторию. Однако ныне — они согласно кивают — небесного трясения, похоже, не предвидится: округ одна синева, на горизонте ни облачка, а стало быть, нечего и сожалеть, что они, два профессора, обретаются вдали от своих лабораторий.
После краткого отдыха летняя дорога кажется еще приятнее. Правда, с полпути на Ораниенбаум коляску то и дело останавливают прусские драгуны. Рамбов — резиденция Петра Ульриха — племянника Елизаветы Петровны. Поистине царский подарок державная тетка преподнесла наследнику российского престола, когда десяток лет назад он, тогда четырнадцатилетний прыщавый отрок, прибыл из Голштинии в Россию. Сквозь чугунное литье мерцают белые колонны Большого дворца, выстроенного в барочном стиле. А перед фасадом — ни куста, ни деревца, ни клумбы с цветами. В Сарском Селе среди куртин акаций и сирени белела когорта мраморных кумиров — славных греческих да римских мужей. А здесь, в вотчине Петра Ульриха, — голый плац. На плацу— шеренги пестро разодетых голштинских солдат. Идет вахтпарад. «Форвертц! Марш! — доносятся зычные команды, — Айн, цвай, драй!.. Айн, цвай, драй!..» По краям центральных ворот, мимо которых катит коляска, высятся полосатые караульные будки. На часах — два стрелка с фузеями на плече. Мимо них туда-сюда выхаживает усатый унтер, в зубах у него характерная морская трубка, — как и большинство здешних солдат, он явно из Киля.
— Ишь, усач! — усмехается Михайла Васильевич и слегка наклоняется к Рихману. — Помнишь, про крепость говаривал — Вессель? Куда меня упекли, когда в рейтары метили определить? Там такой же вахмистр был — с усищами да палкой-погонялкой…
Ораниенбаум меж тем остается позади. Заставы кончаются. В версте за чертой императорских владений Михайла Васильевич слегка привстает.
— А вот и мои, — он окидывает окрест взмахом руки, — мои земли.
Рихман с интересом поводит взглядом. Дорога здесь, давно не знавшая дождей, как и везде, сухая, но по виду иная. До этого коляска катила по утрамбованному да ухоженному песчано-гравийному полотну. А тут колея узкая, в иных местах двум повозкам не разминуться, но главное — не укатанная: колеса то и дело спотыкаются на ухабах, едва не по ступицы ухают в рытвины — не езда, одно наказание. Маленько смущаясь, что доставляет сердечному другу неудобства, Ломоносов начинает пояснять, отчего сие происходит, да потихоньку пенять на соседей.
Земли передельные, отписаны десятина к десятине в реестр матушки-государыни окрестными помещиками. И народ-то все как будто почтенный: действительный тайный советник князь Михал Володимирович Долгоруков, лейб-гвардии майор Воейков, экипаж-майстер Андрей Подчетков, генерал-майор Шепелев Степан Андреич, статский советник Григорий Ергольский да обер-комендант Санкт-Петербурга князь Мещерский Федор Василич… Люди все знатные, почтенные, а — вот поди ж ты! — спихнули самые неудобья: песчаник, мхи, болотину… Словом, на тебе, боже, что нам негоже.
— А кол и ко всеко? — одолевая тряску, осведомляется Рихман.
— Земли-то? — Михайла Васильевич оглядывает окрестности. — Чуть помене десяти тыщ… Вроде и немало, да землица-то все бросовая, — опять тянет он свое и тут же машет рукой, ровно отгоняет назойливую муху. — Ну, да мне ведь не от пашни доход иметь — от мусийной фабрики. А пашня — для прокорма работных людей…
— Мноко ли их?
— А вот считай, — ответствует Ломоносов. — Там, за перелеском, — он показывает влево, — деревня Шишкина — душ числом сто тридцать шесть, дале — Калиши, двадцать девять душ, Перекусиха и Липовка — числом тридцать четыре, да Усть-Рудица, в ней двенадцать душ. Всего, стало быть, двести да одиннадцать. Половину… около того соберу в Усть-Рудице на мануфактуре. Остальные будут кормить себя да фабричных работных…
Нателепавшись по худой дороге, коляска наконец вкатывает на просторную луговину. На ней, куда ни кинешь взгляд, кипит строительство. Белеют тесом большие и малые срубы. Повсюду работный говор, перестук топоров, ширканье пил. Там и сям россыпи неокоренных бревен, склады досок, пирамидки красного кирпича.
Коляска останавливается подле кирпичного фундамента, по которому уже стелют первый венец сруба.
— Сие двор для приезду, — поясняет гостю Михайла Васильевич. — Кабинет мой, опочивальня…
Он живо, несмотря на телесную основательность, выходит из коляски. Ему навстречу спешит староста— красноносый мужик с окладистой бородой в гороховой рубахе до колен и смазных сапогах. Радостно, но вовсе не по-холопски приветствуя хозяина, Лука коротко докладывает о строительстве: плотников хватает, каменщиков — тоже, недостает рук на подсобье, надо бы нарядить из Шишкиной молодых баб да отроков, что поматерей; в пильных материалах недостатка нет, появилась нужда в пакле да мхе да еще в огнеупорном кирпиче, поскольку у печников уже есть заделье, да и лещадь на крышу пора смекать…
Доклад подходит к концу. Напоследи староста вполголоса добавляет о потраве в лесу, что вдругорядь учинили ропшинские мужики — крепостные помещика Скворцова по наущению тамошнего управляющего, а еще о кузнеце Василее, который напился пьяный и гонялся за всеми с кувалдой. В ответ на все эго Михайла Васильевич подымает свою тяжелую, окованную железом палку.