Похищение в Тютюрлистане

Козёл, дрожа, прижимался к стенам.

Словно хороводы теней, скользили вдоль домов сны; они навевали беднякам мечту о богатых яствах, дразнили богачей и скряг призраком разорения, картиной бед, которые должна была принести близкая война. Солдатам снились бивуаки, гривастые кони и яркие костры, такие яркие, что городские стражники привставали с места, видя багровый отблеск пожара в спальнях и альковах. Козёл перебегал с угла на угол среди холодной глубокой тишины. Он был похож на лёгкий лист бумаги, уносимый ветром. С лицом бледнее белого месяца, он прижимал копыто к трусливо бьющемуся сердцу, а может быть, он просто ощупывал скрытый на груди мешочек с дукатами.

Когда козёл подкрался к фургону, прогнувшемуся под тенью городской башни, до него отчётливо донеслись причитания Друмли и возня оставшихся блох, которые рвались на волю. Козёл тихо толкнул дверь и, отогнув тяжёлый полог, вошёл в полумрак комнаты. На него пахнуло запахом диких зверей, ветром, связками сухих трав, которые сушились в пучках под потолком. Хотя шаги его заглушал толстый слой рассыпанных по полу опилок, блохи тотчас почуяли чужого и перестали лязгать зубами о решётку; хищники пристально всматривались в позднего гостя, поблёскивая в жёлтом свете коптилки налитыми кровью глазами.

— Кто там? — крикнула из глубины Друмля.

— Это я, — ответил дрожа козёл. Над своей головой он увидел чучело жабы и несколько привязанных за ногу, умерших от жажды мухоморов. Это напомнило предателю его собственный позор; собрав все силы, козёл сделал шаг вперёд.

— Чего ты хочешь? — спросила, вынырнув из темноты, Друмля.

Сверкнули, словно искры, вплетённые в чёрные, как смоль, волосы серебряные монеты.

— Цыганочка, красавица моя, — улыбнулся козёл, облизывая шершавым языком бледные губы, — нужна мне мазь, лекарство сильное и едкое.

Друмля внимательно посмотрела на него, пытаясь отгадать, от какой хвори нужны ему зелья.

— Разные есть тут снадобья, — начала она, — чтоб веснушки сгонять, чтоб волосы выросли опять, от старости дряхлой, от немощи чахлой и от червей в животе.

Почесал козёл лоб копытом, потёр лысое место, где у него прежде росли великолепные рога, и вздохнул: «Нужно мне лекарство, возвращающее белизну коже бродяги; она сильно потемнела от ветров, а может быть, и от чар.»

— Ну, это дорогое лекарство, — сказала цыганка. Она зажгла свечу и, встав на цыпочки, стала искать по полкам. Фитиль трещал, свеча истекала слезами, предчувствуя свою близкую смерть.

Цыганка поставила перед козлом ряд небольших скляночек, закупоренных бычьим пузырём и перевязанных ниткой; на концах ниток висели сургучные печати.

— Это для большой любви, это чтоб рога приросли, состав для золочения бороды, мазь для возвращения красоты, — указывала она по очереди. — А вот это за горсть дукатов вернёт лицу цвет алебастра.

Хитро блеснули глазки козла. «Горсть горсти рознь, — подумал он беспокойно, — я в копыте больше двух дукатов не удержу».

Однако цыганка в миг развеяла его заблуждения, подставив сложенные ладони.

У мошенника ёкнуло сердце, когда он начал сыпать золото.

— Раз, два, — считал козёл. Вдруг из дрожащего копыта выскользнул дукат и, позвякивая, закатился куда-то под клетки.

Друмля, схватив свечу, прислушивалась к дразнящему звону монеты.

— Куда занесло? — спросила цыганка, но надувшиеся блохи молчали. Самые пугливые из них начали громко храпеть и вздыхать, притворяясь, что крепко спят.

— Мои дукаты, — простонал козёл.

— Там был только один…

— Чтоб мне не позолотить бороды, два по крайней мере!

— Один!

— Два, — говорю я!

Цыганка встала на колени и заглянула в угол. Этим воспользовался козёл, он засунул за пазуху два стоящие с краю пузырька — «для рощения рогов» и «золочения бороды», третий, предназначенный для королевны, он взял в копыто и сказал, небрежно взвешивая его: «Вот вам два золотых, добрая женщина», — и, швырнув деньги на прилавок, обманщик выскочил из фургона.

Украденные пузырьки жгли его сквозь кафтан. Козёл мечтал о том, как утром его будет приветствовать весь город. Он намеревался намазаться толстым слоем мази, чтобы к утру у него выросли рога и золочёная борода. Все тогда станут кричать: «Да здравствует спаситель королевны! Да здравствует наш козёл Бобковита!» Он мчался по улицам, останавливался под каждым фонарём, вынимал пузырьки, пересчитывал их, стучал по ним копытом, нюхал, лизал шершавым языком сургуч.

— Эти два для меня, а тот для девочки, — шептал козёл, пробегая рысцой по переулкам. Но от подсчётов у него уже помутилось в голове.

И вдруг он вспотел при мысли, что может ошибиться.

— Эти два для меня, а тот для девочки, — почти кричал безрогий, добежав до полуоткрытых дверей трактира, откуда доносились говор и песни распивающих вино старых вояк, добродушных мещан и беспутных зубоскалов.

Мышибрат на пытке

В это время в старинной башне ратуши началось следствие. Низкие покрытые плесенью каменные своды лизал огонь лучины. В углах пищали летучие мыши. Перед судьями, позвякивая тяжелыми цепями, стоял дрожащий Мышибрат. Судьи сидели на скамье в остроконечных капюшонах с прорезями для глаз; их груди украшали черепа из посеребрённой жести — в знак того, что они выносят приговор суровый и окончательный. На столе стояла клепсидра, где со звоном переливались капли воды, напоминая о том, что время истекает, — кончается час благосклонности и на рассвете будет уже поздно каяться и делать признания…

В глубине зала, в нише за почерневшей решёткой, укрылись оба короля. У доброго короля Толстопуза начался от страха озноб; он тяжело дышал и ежеминутно хватался за рукав короля Цинамона. А тот, сломленный горем и неизвестностью, замер, прислонившись к решётке в ожидании показаний.

Трижды глухо ударил молоток о топор палача. Судьи стали. Два тюремщика подтолкнули Мышибрата к скамье. Из коридорчика показался человек гигантского роста, подпоясанный алым фартуком, чтобы на не было видно крови осуждённого. Он положил тяжёлую ручищу на плечо Мышибрата и ехидно засмеялся.

«Конец мне», — подумал в отчаянии кот, угадав, кто скрывается под чёрной маской палача.

С давних времён никого в Тютюрлистане не казнили. Сварливых торговок водили в намордниках по улицам, а за мелкие провинности людей привязывали к позорному столбу и секли по обнажённым и порозовевшим от стыда ягодицам. Но теперь нужен был палач, который бы не колеблясь применил пытку: у виновного надо было вырвать признание. На это цыган охотно согласился.

Натягивая рукавицы, он скрежетал зубами и мял свою чёрную бороду.

В сыром воздухе подземелья трещала сосновая лучина, и две восковые свечи бросали неверные отблески на капюшоны склонённых над бумагами судей.

— Мышибрат Мяучура, рождённый от матери Серошерстки и отца Крысолапа в местности Большая Мельня, обвиняется в похищении королевны Блаблации — Виолинки. Соучастниками его в этом позорном деле были: петух Мартин Пыпец и лиса Хитраска. Похищение было совершено с целью получения выкупа. Все показания дал под присягой хозяин цирка Мердано.

— Признаётся ли обвиняемый во всём этом?

— Нет! — крикнул охваченный ужасом кот, — это неправда!

— Обвиняемый осмеливается утверждать, что он невиновен?

— Да! Светлейшие судьи!

— Кто же является похитителем, знает ли его обвиняемый?

— Да.

— И может назвать его?

— Да! — смело ответил Мышибрат.

В тишине слышно было громкое сопение палача, жующего в бешенстве кончик бороды. Укрытый за решёткой король Цинамон так стиснул руки, что затрещали пальцы.

— Ну, а кто же это? — спросил насмешливо судья.

Мышибрат подумал. Потом он медленно повернулся и, вытянув лапку, указал на побледневшего палача: «Это он, цыган Нагнёток!»

Воцарилось исполненное ужаса молчание, и только с шипением взлетали и гасли искры.