Паром

Хашная

В рассветный час люблю хашную. Здесь без особенных затей Нам подают похлебку злую И острую, как сто чертей. Обветренные альпинисты, Рабочие, портовики, Провинциальные министры Или столичные жуки. В земной веселой преисподней. В демократической хашной, Вчера, вовеки и сегодня Здесь все равны между собой. Вот, полон самоотреченья. Сидит, в нирвану погружен. Провидец местного значенья. Мудрец и лекарь Соломон. К буфетчице, к веселой Марфе, Поглядывая на часы. Склоняется в пижонском шарфе Шофер дежурного такси. В углу, намаявшийся с ночи. Слегка распаренный в тепле. Окончив смену, ест рабочий. Дымится миска на столе. Он ест, спины не разгибая. Сосредоточенно, молчком. Как бы лопатой загребая. Как бы пригнувшись под мешком. Он густо перчит, густо солит. Он держит нож, как держат нож. По грозной сдержанности, что ли, Его повсюду узнаешь. Вон рыбаки с ночного лова, Срывая жесткие плащи, Ладони трут, кричат громово: — Тащи горячего, тащи! Они гудят, смеясь и споря. Могучей свежести полны. Дыханьем или духом моря. Как облаком, окружены. Дымится жирная похлебка, Сытна бычачья требуха. Прохладна утренняя стопка. Но стоп! Подальше от греха! Горбушка теплая, ржаная. Надкушенная ровно в шесть. Друзья, да здравствует хашная. Поскольку жизнь кипит и здесь!

Цыганы на пристани

На пристани цыганы. В глазах темным-темно. Граненые стаканы. Дешевое вино. Ладонями кривыми Стирая пот с лица, Сидят в лохматом дыме Два старых кузнеца. Давясь сухою воблой, Переходя на крик. Давясь слезою теплой. Заговорил старик. (Руками рвя у горла Потрепанный сатин): — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Стоит мальчонка рядом. Кудряв и черномаз. Глядит серьезным взглядом, С отца не сводит глаз. Бледнея от обиды, Нахохленней птенца, Глядит, глядит сердито На пьяного отца. А тот все рвет у горла Потрепанный сатин: — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Есть лошадь, жеребенок… И баба тоже есть. А это мой ребенок, И вот я, вот я весь! Пока еще не слабый. Пока еще в ходу. Возьму ребенка, бабу, Из табора уйду. Тебя любил я. Боже, Покрепче, чем коня. Цыганский бог, за что же Обидел ты меня?! Тобой обижен цыган. За что взял детей? Уйду в село на выгон Пасти чужих коней. Сыночек! Человечек! Где братья? Братья — нет! Буфетчик, эй, буфетчик! Дай мальчику конфет! Дай мальчику печенье, Котлеты тоже дай! Мученье есть мученье. Гуляй, сынок, гуляй! Но мальчик головою Мотает: «Не хочу!» Ладошкою худою Бьет батьку по плечу. Он сердится. Он мерзнет. Он тычет кулаком. — Пидем до мамки. Поздно. Пидем, отец, пидем! Подняв шапчонку с полу, Шатаясь, встал цыган. Его ведет за полу Упрямый мальчуган. Ведет его сурово, Быть может, до конца Притихшего, хмельного. Усталого отца.

В парке

Над парком гремит радиола, Сзывая парней и девчат, — Танцует вечерняя школа, За поясом книжки торчат. Здесь пришлый народ и окрестный Плясать до упаду готов. Здесь девочки с фабрики местной, Матросы с торговых судов. От страсти хрипит радиола. Ботинки и туфли гремят. В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Хозяин портального крана — Пускай не изысканный вид, Но мелочь порой из кармана Гусарскою шпорой звенит. Случайный стоит посетитель, Глядит, ошарашен и дик. Застегнутый наглухо китель. Сапог антрацитовый шик. Теряет он в топоте, в громе Сознания трезвого нить. Но некому в этом содоме Тяжелый портфель поручить. А вот и знакомые лица. Танцуют с военных времен. Им боязно остановиться. Им страшно лететь под уклон. На шаткие доски настила Из круга семьи и подруг Войны центробежная сила Их вбросила в бешеный круг. Пора бы какую новинку, К домашнему, что ли теплу Но словно заело пластинку, И некому сдвинуть иглу. А впрочем, гремит радиола. Ботинки и туфли гремят, В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Но вот я заметил в сторонке: Кривляясь на узкой тропе, С подружками рядом девчонка Танцует сама по себе. И в каждом движенье насмешка И вызов небрежный судьбе. Зеленая крепость орешка. Уверенность, что ли, в себе. Сияет глазастое чудо. Которое не позабыть. И черт его знает, откуда Ее бесшабашная прыть! Смеется панамка, спадая С летящих дождинок волос, Смеется осанка лихая. Смеется облупленный нос. Как будто не крови томленье Ее пародийный протест, А хочет найти поколенье Свой голос, свой собственный жест.