Чёрный петух

Так весело и чудесно проходили день за днем, пока однажды — ничто ведь не длится вечно — вновь не выдался печальный день.

Осень была долгой и хорошей. На день Кальмана к ужину в семье Кальмана Костохаи подавали свежую землянику из леса. А вечера были такими теплыми, что стол был накрыт в саду, там же и танцевали под открытым небом всю ночь. (Черт побери этого цыгана Гилагу, но иной раз он так красиво играет на скрипке!) Женщины были в легких батистовых платьях, словно дело было в разгаре лета, на пикнике. Редкая это штука для середины октября! Приблизительно в это время в Татрах[7] обычно выпадает снег… Правда, и тут он был — но только на плечах Хорватине, поскольку заявилась она в платье с глубоким вырезом, и так кружились, так вертелись в танце ее белое тело и возвышающаяся над ним прекрасная белоснежная шея, что казалось, мелькает свежевыпавший снег.

Ну, и чему тут удивляться, если видевший это Пали Купойи пожелал большего. Только нужно было соблюдать большую осторожность на виду у людей. А они переборщили: эти взгляды, прижимания друг к дружке во время танца. Правда, поле действий, разумеется, было свободным, поскольку одно бдительное око, господин Хорвата, находился в беседке, где играл в карты, а другое — почтеннейшая госпожа Купойи — рано удалилась, сославшись на то, что у супруга болит нога (уж не рожа ли начинается), хотя в остальном он абсолютно здоров, и нужно приготовить для него ужин.

— Он очень много ест, — похвасталась мамаша Купойи, — боже упаси подумать, что я жалуюсь.

Пали заявился домой только к рассвету, прилег немного, как говорится, чтобы глаза обмануть, и в урочное время был на ногах, хотя дед его и ругал:

— И чего ты портишь себе здоровье? Мир бы не перевернулся, если бы ты и немного позднее пошел на работу, отдохнув. Если на этой шахте уже тысячелетия, как лежит каменный уголь, то четыре часа тут ничего не изменят. И чего вы все так спешите? Просто непостижимо, чего люди так спешат?

Зевая во весь рот. Пали возразил:

— Сегодня нельзя. Сегодня у нас большое дело: мы пробиваем новую штольню в сторону старой заброшенной шахты.

Позавтракав, он поцеловал обоих стариков и ушел.

В течение первой половины дня ничего примечательного не случилось; несколько болтливых особ зашли в дом Купойи посплетничать насчет Пали и Хорватине. Говорят, мол, муж ее что-то заметил, потому что вскоре после полуночи неожиданно бросил карты и пошел к танцующим, а там, не говоря ни слова, ничего не объясняя, вырвал руку жены из руки Пали. Затем посадил ее на бричку и повез домой. Можно себе представить, какая была дома сцена. «Если бы я была на его месте, я прогнала бы ее. Но все это плохо кончится, вот увидите, душечка тетушка Купойи… Да и Пали сделал бы лучше…»

— Эх, — вмешался в разговор старик, — все это чепуха. Муха тоже садится на сладкое молоко.

— Если она на него сядет, то в нем и утонет, дядюшка.

— А молоку какой вред?

— Мухе вред: она же утонет.

Так пугали стариков; но все это — ничто по сравнению с тем ужасным сообщением, которое принесла Бенакне уже под вечер. Бенакне осенью имела обыкновение бродить по лугам и полям и собирать лечебные травы; в поисках мальвы, наперстянки, репейника она заходила очень далеко. Сегодня с перекошенным лицом она пробежала по главной улице, нимало не заботясь о том, что ее травы вылетают на бегу из кошелки; задыхающимся голосом она кричала:

— Большое несчастье! Ужасное наказанье божье! В вернёйской шахте — обвал, заваливший всех людей!

Передаваясь из уст в уста, известие разнеслось по селу. На улицах, у колодцев, у дома старосты возникали стихийные сборища. Новые вестники прибыли из Вернё, среди которых были и те, что оказались на месте происшествия. Да, там действительно случилась большая беда. Те, кто находились в шахте, вряд ли уж проглотят кусок хлеба.

Госпожа Купойи тоже вышла из ворот на сильный шум, а услышав страшное известие, схватилась за голову и, издав истошный крик, упала наземь, как подрубленное дерево. Женщины внесли ее в комнату на руках, словно мертвую. Папаша Купойи, ничего не подозревая, благодушно покуривал трубку, сидя в кресле с перебинтованной ногой. Трубка, разумеется, выпала у него изо рта, как только он услышал, что случилось. Он вскочил, как раненый зверь, порываясь броситься к шахте, но бедняга не мог сделать и двух шагов.

— Но может, это еще не точно? Ведь толком еще ничего не известно, — твердил Винце, на котором тоже лица не было.

Мамашу Купойи положили на кровать, опрыскали водой, дали понюхать хрен, а как только она очнулась, тут же разразилась рыданиями. Сразу же начались и приступы ее обычной болезни — сердечные колики.

— Скорее, скорее — лавровишневые капли ей!

Винце нашел их в буфете, а сам, как кукла, машинально повторял: «Ведь еще не точно, не точно…»

А вообще-то уже точно. Беготня, плач, стоны и вопли нарушили спокойную атмосферу сельских улиц. Среди шахтных рабочих многие жили и в этом селе. Староста и десятские ходили по домам наряжать людей с мотыгами и тележками на спасательные работы.

— Какая жалость, что я не могу пойти, — хрипло проговорил Купойи, мучимый сознанием своего бессилия. И разразился горьким плачем — можно было подумать, что вот-вот разорвется сердце.

Наверное, с час громко и горько плакал, потом слезы иссякли, и он только мог жаловаться и завидовать своей супруге, что у нее сердечные колики; тогда старик стал призывать и на себя какую-нибудь напасть — чтобы не так ощущать душевную боль. Он ругал Винце за бессердечность, за то, что тот не побежал сию минуту к шахте, а когда старый слуга стал собираться, не захотел его пустить.

— Нет, не уходи, из-за матушки нельзя. Я же один никак не смогу ей помочь. О Пали, Пали, мой милый внучек!

Самочувствие госпожи, хотя и медленно, постепенно улучшалось; вернее, прекратились физические боли, и она могла теперь разделить с мужем душевную боль.

— Я чувствовал, чувствовал, — стонал папаша Купойи душераздирающим голосом, — я знал, что вижу его в последний раз. Недаром же я сказал ему сегодня утром: «Не ходи, дорогой Пали, не торопись в шахту, отдохни». У меня было предчувствие, но он не послушался меня, не послушался.

Тем временем наступил вечер, небо заволокло тучами, звезд не было видно. Да и зачем они сейчас нужны, звезды?! Старики сидели в комнате, выходящей во двор, сидели, как в камере смертников, ожидая последнего слова, самого страшного…

Временами кто-то заходил из знакомых с новыми известиями.

— По-видимому, все, кто там был, погибли, — сообщил Михай Гал, прибывший оттуда. — А сколько там народу собралось, сколько народу из трех сел! Работают, откапывают, но надежды нет.

Старики переваривали услышанное, обсуждали, объясняли друг другу, рядили так и сяк. Ни о чем другом думать были не в состоянии. Голодные волы мычали в стойле, корова тоже никак не могла понять, почему никто не идет ее доить.

Через полчаса снова постучали в наружную дверь. Винце пошел отпереть. Янош Середнеи принес новую весть:

— Спасательные работы идут. Уже откопали десятерых; все — мертвые.

Наступила давящая тишина. Кто решится ее нарушить? Наконец мамаша Купойи спросила дрожащим голосом:

— Он среди них?

Снова тишина, и какая тишина! Слышно было биение сердец.

— Нет, его среди них нет, — ответил Янош Середнеи.

Потом Середнеи ушел, а трое так и остались сидеть в темноте, в тупой апатии. Никому даже не пришло в голову зажечь свечу. Никто не проронил ни слова, ни одного слова, только изредка из груди вырывался вздох, как свидетельство того, что они живы.

Во дворе снова послышались шаги. Снова кто-то идет. О боже, что-то он принесет?

Винце встал, пошел отворять дверь, но, как видно, он и не запер ее после Середнеи, потому что шаги уже слышались в сенях, и вот перед носом старого слуги дверь открылась, и прозвучал родной, знакомый голос:

— Добрый вечер, дедушка, добрый вечер, бабушка!

7

Татры — горный массив в Польше и Словакии; в описываемое Миксатом время находился на территории тогдашней Венгрии.