Говорящий кафтан

― Да я ем, ем! Только ты так и не досказал о своей поездке в Буду.

― Вот я и говорю, как пришло официальное извещение, Ибрагим-паша сразу пришел в хорошее расположение духа. Видно, за ту девицу поприжал его султан. А тут он, не мешкая, отослал падишаху вещественные доказательства смерти цыганочки, меня же вызвал к себе, похлопал по плечу и говорит: «Вижу, правдивые вы и прямые люди. (Разумеется, что касается нас, Лештяков, то мы такими были и есть.) На вот, говорит, возьми безвозмездно ― приказ об освобождении твоего сына. Но, смотри, нечестивый, не вздумай кому-нибудь сказать, что получил его даром, а то ты мне всю коммерцию испортишь». Так вот и раздобыл я этот фирман.

― Н-да, поспешил немного.

― Кто? Я?!

― Нет. Паша.

― То есть как? Я не понимаю тебя.

― А вы взгляните вот сюда!

В распахнутую дверь, мило улыбаясь и кокетливо покачивая станом, впорхнула цыганочка Цинна. На ней была красивая кружевная блузка, поверх которой был надет красный ситцевый сарафан в черный горошек ― праздничное платье Эржики.

Старый Лештяк отпрянул назад.

― О всемогущие небеса! ― воскликнул он в ужасе, и на его висках проступили бисеринки пота. ― Цыганская девчонка! Изыди, злой дух!

― Да не дух это, батюшка, а она сама.

― Пусть черт меня возьмет, если я соглашусь поверить в это!

В этот миг в дверь постучали, словно черт и впрямь явился на зов старика. Но, разумеется, это был не черт, а почтеннейший сенатор Мате Пуста, явившийся в сопровождении Пала Фекете и Габора Пермете.

― Добро пожаловать! Садитесь, пожалуйста. Какое дело привело сюда вас, господа?

― Нас послало к вашей милости Городское собрание.

― Мы готовы выслушать вас, милостивые государи, ― с важностью сказал бургомистр, произнеся это «мы» совсем по-королевски.

Посланцы вкратце рассказали, что порешило Городское собрание после ухода бургомистра: за господином Агоштоном будет послана депутация в Вац, это раз (весьма умное решение); далее, кафтан будет выставлен для всеобщего обозрения в городской ратуше на тридцать дней; каждый человек ― бедный он или богатый, кечкеметец или иногородний ― может бесплатно посмотреть на него; только надькёрёшцы будут обязаны платить за это по десять динаров. (И это очень правильно!)

― Но самое важное решение, ― продолжал Мате Пуста, ― состоит в том, что мы велели перенести из храма святого Миклоша железный сундук, окованный цепями, в котором хранятся городские реликвии; в него отныне будут запирать на ночь кафтан, а в дальнейшем ― и днем. Ключ же ― вот он ― магистрат посылает вашей милости, чтобы вы хранили его как зеницу ока и держали в таком месте, куда не имела бы доступа чужая рука.

Сказав так, Мате Пуста протянул бургомистру ключ на шелковом шнуре.

― Повинуюсь воле магистрата.

Лештяк взял ключ, встал и, подойдя к Цинне, повесил его ей на шею.

― Спрячь у себя на груди, Цинна.

Цинна залилась краской и невольным движением надвинули на глаза красный узорчатый платочек, отчего, правда, сзади посторонним взорам открылись ее по-мальчишески коротко остриженные волосы.

Мате Пуста, отвернувшись к окну, покачал своей большой головой:

― Ничего себе ― местечко, куда не имеет доступа чужая рука! Белоснежная грудь красивой девушки!..

Портной же громко воскликнул:

― Ах, черт возьми! Да ведь это же мой подмастерье Лаци! (Он узнал его по волосам.)

Бургомистр улыбнулся.

― Совершенно верно, батюшка! Раз уж начались чудеса… Когда-нибудь и об этом будет написана летопись: как портновский подмастерье вдруг превратился в супругу городского головы.

Лицо девушки при этих словах засияло восторгом и восхищением, но дольше выдержать на себе нежный ласковый взгляд Михая она не могла. Ей казалось: еще миг ― и она умрет от счастья. И, прижав руку к сердцу, Цинна выбежала из комнаты. Но тут, весь кипя от гнева, вскочил портной.

― Что за подлую шутку ты сыграл со мной? Не будь ты сейчас главою города Кечкемета, сказал бы я тебе кое-что… Везет тебе, Мишка, ох и везет! И как прикажешь понимать твои странные слова? Что ты еще задумал сделать?

― Жениться на Цинне.

― Ты, пожизненный бургомистр Кечкемета?

― Отчего же нет?

Старик печально понурил голову.

― Будайский паша прикажет убить нас обоих, если узнает.

― Кафтан султана защитит меня и от паши. А кроме того, Цинну больше разыскивать не будут, коли все успокоились на том, что она утонула в Тисе.

― Найдутся доносчики! Но, ради бога, милостивые государи, скажите хоть вы свое слово, отговорите его! Что вы стоите все трое, как истуканы?!

Следуя призыву старика, Габор Пермете сказал, что его милость бургомистр мог бы выбрать себе невесту из дочерей самых богатых людей города; нашлось бы для него на каждый палец по пятнадцати; еще сказал он, что низкое происхождение цыганки никак не вяжется с его высоким рангом.

― Пустые все это разговоры! ― возразил Михай, смеясь. ― А может быть, Цинна происходит прямиком от египетских фараонов?

― Это было бы сейчас трудновато доказать, ваша милость.

― Так же, как и вам, милостивые государи, трудно доказать обратное: что она не происходит от египетских королей.

Пермете рассмеялся; засмеялся и Мате Пуста, тем более что у него была на этот счет своя точка зрения: «Бургомистр знает, что и почему делает, и нечего нам вмешиваться в его дела».

Однако Пал Фекете ухватился за интеллектуальную сторону вопроса:

― Супругой городского головы не может быть кто попало. Она должна уметь читать и писать и вообще быть умной и во всех отношениях искушенной женщиной!

― Эх, ― раздраженно бросил Михай Лештяк, ― досточтимый Сенека говорил: «С женщины достаточно, если она понимает, что, когда льет дождь, нужно укрыться под навесом».

― Понапрасну тратим мы здесь слова, ― пожал плечами сенатор Пермете и, пожелав доброго вечера, увел своих коллег.

По дороге домой три достойных господина разнесли в три разных конца Кечкемета романтическую историю цыганки Цинны. Так что в тот же вечер кумушки всего города говорили:

― Не иначе околдовала она его, что-то в питье подмешала, а то ведь просто уму непостижимо. Такой умный человек и так споткнулся… Какой ужас!

Но еще больше, чем сплетницам, «новое событие» пришлось по душе Балажу Путноки. В ту же ночь он отправился в путь прямиком к будайскому паше, донести ему, что цыганочка жива и что Михай Лештяк прячет ее у себя, а сейчас даже собирается жениться на ней. Однако, как потом выяснилось, у будайского паши Путноки немного не повезло. Паша выслушал его, как говорят, внимательно и, нахмурив брови, спросил: «Итак, ты утверждаешь, что она жива?» ― «Так точно». Тогда паша подозвал стоявшего рядом слугу: «А ну-ка, возьми этого человека да влепи ему по подошвам пятьдесят плетей, а потом приведи назад». Когда злосчастного Путноки приволокли обратно, Ибрагим снова ласково осведомился у него: «Ну, как девица? Все еще жива?» ― «Нет, померла, видит бог, померла, милосердный паша!» Ибрагим довольно потер руки: «Так вот, заруби себе на носу, человече, если уж я однажды донес светлейшему султану о чьей-либо смерти, значит, тот человек давным-давно лежит в сырой земле».

Такой удел выпал на долю предателя Путноки; что же касается Михая Лештяка, то редко кому так дьявольски везло, как ему. Солнце светило ему всеми своими лучами. Власть и могущество его росли, авторитет укрепился далеко за пределами города. А Кечкемет начал играть важную роль.

Кафтан, способный обуздать противника, равнялся целой армии, причем такой армии, которая не нуждалась ни в провианте, ни в амуниции и которой ничто не угрожало, разве что кечкеметцы, разумеется, больше не боялись врагов; наоборот, они с вожделением ждали, караулили, не завернет ли к ним случайно какое-нибудь турецкое войско; вот уж тогда начиналась настоящая потеха для народа! Бургомистр выезжал с помпой, на лучших городских рысаках; четверо гайдуков гарцевали впереди и четверо ― сзади. Мужчины, женщины, дети ― иногда весь Кечкемет ― высыпали к войску потешить глаз упоительным зрелищем, поглядеть, как турецкие военачальники склоняются, чтобы поцеловать кафтан, и, согнувшись перед Лештяком, спрашивают: «Что прикажете, ваша милость?»