Страница 70 из 93
Она стала вдруг живой и проворной, словно веретено, и, захлопнув снаружи внутреннюю стеклянную дверь лавки, быстро засеменила по двору к лестнице, теперь уж сама желая подняться и помочь Дюри.
— Нет, нет, оставайтесь внизу, госпожа Мюнц. Что скажут люди, — шутливо добавил он, — если увидят, как мы вдвоем поднимаемся на чердак?
Мамаша Розалия, весело рассмеявшись, всплеснула руками.
— Ох, ваша милость, сердечко мое! Где уж мне об этом думать! Мне даже ваш папаша ничего не отписал. А ведь когда-то… — Она пригладила взъерошенные спереди седые волосы. — Ну, поднимайтесь, душа моя.
Добрые полчаса Дюри Вибра рылся наверху среди хлама вдовы Мюнц, а она дважды выбегала из лавки поинтересоваться, как идут дела. Это пятьдесят форинтов сделали ее такой нетерпеливой.
— Горячо или холодно? — спросила она, когда наконец увидела молодого человека, спускающегося спиной вперед по перекладинам лестницы. Вопрос был излишним: Дюри спустился без зонта.
— Я все пересмотрел, — сказал он расстроенно. — Того зонтика нет.
Еврейка состроила недовольную мину, ее двойной подбородок жалко задрожал, а глаза часто замигали. «Ай-вей, куда мог его подевать этот глупый Йонаш? — бормотала она. — Пятьдесят форинтов! Подумать только! У Йонаша никогда не было нюха!»
— Вероятно, ваш муж сам носил этот зонт. Господин Столарик, нынешний председатель суда, говорит, что видел зонт у него в руках, он точно помнит.
— Как зонт-то выглядел?
— Красного цвета, с бурой заплатой сверху, кругом по краю материи — узкая полоска зеленых цветочков; ручка черная, деревянная, на конце серый костяной набалдашник.
Молодуха Розалия вскричала:
— Чтоб мне в рай не попасть, коли не этот зонт унес с собой Йонаш в последний путь! Как сейчас перед глазами стоит! Этот зонт он унес, ей-богу, этот…
— И очень плохо сделал.
Мамаша Розалия принялась защищать мужа:
— Откуда ему было знать, какой зонт дома оставить? Не было у него нюха.
— Значит, конец! — вздохнул адвокат; в беспомощном оцепенении он стоял у лестницы, словно Мариус на развалинах Карфагена: только от его Карфагена даже руин не осталось — надежда рассеялась в воздухе как дым, из которого она была соткана.
Нехотя выйдя из калитки, он направился к коляске, старуха неуклюже топала вслед, переваливаясь слева направо словно откормленный гусь. Однако на улице она вдруг живо вцепилась в воротник Дюри Вибра.
— Эй, погодите-ка! Совсем было запамятовала. Ведь нынче у меня гостит сын Мориц — мясник из Ипойшага: приехал овец купить. Мой Мориц все знает, и чтоб мне никогда в рай не попасть (мамаше Розалии, как видно, гораздо больше хотелось остаться на грешной земле), коли ему не известно чего-либо толком о красном зонтике. Подите, душа моя, ваша милость, прямехонько на базарную площадь к овцам и окликните там самого что ни на есть красивого человека, это и будет мой сын Мориц. Очень уж он красив, ох и красив Мориц! Вы его только окликните да пообещайте полсотни… Чтоб мне в рай не попасть, коли Мориц не рассказывал мне как-то об этом зонтике. Когда пропал мой бедный Йонаш, Морицка пошел его разыскивать, а найдя след, шел из деревни в деревню, расспрашивал, вынюхивал, пока все, наконец, не выяснилось. — Мамаша Розалия, прослезившись, подняла глаза к небу. — Ой, Йонаш, Йонаш! И что ты с нами сделал? Коли уж разум тебя покинул, зачем ты-то вслед за ним отправился? Разума и у твоих сыновей достаточно.
Дюри Вибра готов был уцепиться даже за соломинку. Не говоря ни слова, он обогнул церковь сзади и, минуя шатры, заваленные подошвами для бочкоров и валеным сукном, вышел на базарную площадь.
После недолгих расспросов он натолкнулся на Морица Мюнца — коренастого, жирного человечка с лицом веснушчатым, как индюшачье яйцо. Он был уродлив, словно фавн. На боку у него болталось стальное точило для ножей, напоминавшее лист осоки, на правой руке была вытатуирована бычья голова.
В этот момент он торговался из-за криворогой коровы. Продавец, лештский скорняк, божился небом и землей, что корову, подобную этой, еще не покупала ни одна живая душа в Бабасеке.
— Она жрет даже солому, — говорил он, — и все ж каждый день одиннадцать кварт молока дает.
— Чепуха все это! — пренебрежительно отвечал Мориц Мюнц. — Я не теленок, чтобы ее сосать. Зачем вы нахваливаете, как она доится? Ведь я мясник. Зарежу скотину, развешу ее да продам.
— Что ж, это верно, — согласился честный скорняк и по собственной инициативе уступил пять форинтов.
Но, вероятно, Морицу этого было мало, он все ощупывал корову, потом сильно ударил ее по лопаткам.
— Сколько костей! — вскричал он в отчаянии, а затем, раскрыв корове рот, принялся разглядывать ее зубы. — А-а, у нее и зубов-то уж нет!
— Что вы, сударь, о зубах беспокоитесь? — проворчал честный скорняк. — Неужто вы и зубы хотите развешивать?
— Да еще брыкается, подлая тварь!
— Это ничего! Помрет — не станет брыкаться! Вы, думаю, развешивать-то ее потом будете, как она подохнет…
Честный скорняк рассмеялся над собственным замечанием и, так как это привело его в хорошее настроение, уступил еще пять форинтов.
Но, очевидно, и этого было мало Морицу, он все еще продолжал разглядывать Бимбо, пытаясь найти в ней новые и новые изъяны, когда появился Дюри Вибра и окликнул его по-венгерски:
— Подите-ка на минутку, господин Мюнц! Испугавшись, что упустит покупателя, скорняк спустил цену еще на пять форинтов, и умный Мориц тотчас ударил по рукам: он всегда совершал сделки под вечер, когда хозяева уже теряли надежду отделаться от своей скотины.
— Что вам угодно, сударь?
— Я хотел бы купить у вас то, что не принадлежит ни мне, ни вам.
— Ну, такого товару на свете хоть отбавляй! — ухмыльнулся Мориц. — Поверьте, я по дешевке отдам.
— Отойдемте-ка немного в сторонку!
Дюри вывел его из толпы к городскому колодцу, под тень от раскидистого ясеня. Это дерево, которое благородный город обнес кругом загородкой, поставив под ним с двух сторон скамейки, тоже имело отношение к будущему величию Бабасека: отдающие запахом мускуса, отливающие золотом и зеленью жучки, покрывавшие его узкие длинные листья и нужные для изготовления каких-то лекарств, эти вытяжные шпанки (как называют их ученые) были для начальства лишним поводом надеяться, что Бабасек когда-нибудь получит аптеку.
Раньше бабасекские молодушки часто носили в кружках жуков в Зойом, где аптекарь покупал их за гроши, но благородный город в своем последнем указе запретил эти махинации, заявив: «Дереву полагается аптека. Мы не позволим вывозить жуков…» Знал, видно, свое дело дальновидный Мравучан!
Дюри коротко сообщил, зачем он прибыл, сказал, что хочет раздобыть в качестве реликвии любимый зонт отца, который унес с собой старый Йонаш.
— Вам что-нибудь об этом известно?
— Известно, — недовольно ответил Мориц, и от разочарования, что речь идет о такой мелочи, у него отвалился подбородок.
— Я предлагаю вам пятьдесят форинтов, если вы укажете мне верный путь и поиски будут удачны.
Мориц испуганно стянул с себя шапку. Полсотни форинтов за ветхий зонт! Э-э! Уж не сам ли это князь Кобургский из Сентантала! Теперь он вдруг сразу разглядел, какой добротный костюм на незнакомце.
— Зонт найти можно, — сказал он с неприкрытой жадностью, но, призадумавшись, добавил сдержаннее: — Мне кажется…
— Говорите все, что знаете!
Некоторое время Мориц сосредоточенно молчал, смутные воспоминания об отце громоздились в голове, словно куча колючек.
— Да-да, зонт! Когда, бишь, это было? Четырнадцать, а то и пятнадцать лет, как исчез отец, многих подробностей я уж и не упомню… одно точно — когда мы с младшим братом отправились на поиски, то первый след обнаружили в Подграде, а там и весь его путь проследили. В Подграде папаша еще в полном рассудке был, продал там кое-какую мелочишку сельчанам, в корчме заночевал и за два форинта купил старую печать у одного мелкого дворянина по имени Ракшани. Тогда еще отец крепко соображал, потому что, когда его выловили из Гарама, печать ту мы нашли у него в кармане и за пятьдесят форинтов продали антиквару: оказалось, это была печать Вида Мохораи и относилась ко временам Арпадов.