Страница 91 из 137
— О какой еще свободе ты поминаешь? У нас и так свободы достаточно…
— И много ее, и мало, смотря как считать. Мне больше нужно.
— Гм. Большее-то никогда не помешает! Это, конечно, неплохо было бы.
— Все должны быть свободны — и граф, и простой дворянин, и мужик. У всех должны быть равные права и обязанности.
Господин Калап почесал голову и неловко заерзал на стуле:
— Ну и глуп же ты, милый братец! Вот наплел! Да на черта мне свобода и право, коли они и у других есть?.. Я и гроша ломаного за них не дам.
— То-то и грустно, что многие так рассуждают. Но мы не унываем!
— Да кто ж вы такие?
Миклош сконфуженно и грустно опустил красивую голову и долго не отвечал. Господин Калап тоже задумался. Тишину комнаты нарушал лишь стрекот сверчка.
— Кто они? На это они сами ответят, а вот кто я такой? — с бесконечной горечью вырвалось у юноши. — Я никто, слуга вельможи, ну, а поскольку плоха та собака, что на хозяина лает, так ничего я вам и не скажу. Эх, был бы я независим!..
— Со мной можешь говорить спокойно.
— Да не оттого горько, что молчать должен, а оттого, что действовать открыто не могу. А сейчас самое время. В пятьдесят одном комитате уже выбрали депутатов. Либералы, что красные перья на шляпах носят, крепостных освободить хотят. Сейчас у них большинство в один голос. Все теперь в вашем комитате решится. Ясно станет, кто верх возьмет. Взоры всей страны на вас устремлены.
Господин Калап побледнел.
— Тысяча чертей! Ведь это великое дело! А я тебе свой голос обещал.
— Говорил вам, не горячитесь.
У старика от волнения застучали зубы.
— Коли в бога веруешь, скажи мне прямо — кто ты такой? Для кого души покупаешь? Я совсем спячу от неизвестности. Лучше мне семь раз самой лютой смертью помереть, чем против дворянских привилегий голосовать. А ведь я обязан, сам слово честное дал.
Саркастически рассмеявшись, Миклош ответил:
— Да неужто вы по белому перу на моей шляпе не видите, что я печович?
— Да ну? Ой, правда! — радостно вскричал старик. — Иди-ка скорей сюда, я тебя к сердцу прижму, большой ты камень с него снял! Раз ты действительно с белым пером, это мне всего на свете дороже. Не бойся, мы победим, коли я говорю: стольких людей подниму, что ты рот разинешь от удивления. У старого Калапа двести голосов! Да, ты и впрямь меня успокоил. Ну, чего горюешь? Видишь, я, как дитя, радуюсь: мне теперь все нипочем. А ну-ка, проси у меня, что пожелаешь, — все отдам! Самую красивую пенковую трубку в презент или коня лучшего. Ох, и напугал ты меня, парень! Что ж не выбираешь ничего? Я и рубахи своей для тебя не пожалею…
Миклош, скрестив руки, стоял перед ним, словно и правда раздумывал, что бы ему такое выбрать…
Внесли дымящийся ужин. Вошла и Эржике, и с ее приходом разговор сразу принял другое направление. Впрочем, венгры вообще-то мало говорят во время еды; слышен лишь стук ложек или вилок о звонкие тарелки. Эржике нет-нет да поглядывала на гостя исподтишка, конечно, только чтобы удостовериться, все ли у него есть, не забыл ли положить себе чудесного грибного соуса либо вкусных маринованных огурчиков, что так и плавают в сметане. Он ведь человек рассеянный, даже не замечает упомянутых шедевров, но Эржике, разумеется, не станет обращать на них его внимание — все на столе перед ним стоит, коли не слепой, сам увидит. Больше она и не взглянет на него. Опустив глаза, Эржике склонила красивую свою головку чуть ли не в тарелку. Но что-то ее жгло. Будто крохотный тоненький лучик свечи высунул на аршин свой пламенный язычок и жжет, жжет ей лицо, покалывает лоб… какая-то неловкость, волнение… А что, если еще разок взглянуть?.. Глаза ее встретились с взглядом Миклоша. Она тотчас же снова опустила их, но покой был утерян. И что он, право, глядит на нее? А может, уже не смотрит? Снова, как прежде, встретились их глаза. Каждый раз взгляды становились все горячее: один у другого огонь заимствовал, а излишек огня на щеках проступал.
Хозяин изредка нарушал тишину двумя-тремя словами, чтобы предложить гостю кушанье, когда же блюда, которых они уже отведали, уносили, он снова и снова прикладывался к содержимому кувшина, сопровождая это прибаутками.
— Слыхал, братец, в селе Сараз-Брезо как-то гуси не пили, только ели, вот все и околели…
— Чтоб с нами так не случилось! — весело отзывался Миклош и осушал бокал.
Затем старик задремал; глаза его сузились, тяжелая голова опустилась в ладони, и он засопел на уголке стола, словно русинский депутат, витающий в розовых мечтах.
Свеча горела тускло, снаружи доносился шум дождя. Молодым людям казалось, что они наедине. Мучительное, но сладостное чувство.
— Завтра очень грязно будет, — сдавленным голосом произнес Миклош.
— Да, — пролепетала в ответ Эржике.
Они снова умолкли, ничего больше не приходило им в голову, и все-таки оба чувствовали себя прекрасно. Даже не заметили, как время пролетело, а кукушка в часах и полночь прокуковала.
Но все же хорошо, что хриплый крик ночного сторожа, донесшийся с улицы, подал Эржике спасительную мысль. Она позвала старую служанку, которая, часто моргая и двигаясь, словно во сне, помогла ей постелить кровати, а затем пожелала спокойной ночи, да так тихо, что сама, вероятно, не услышала, не говоря уж о госте. Впрочем, у него сегодня все равно спокойной ночи не будет.
VI
Два сватовства разом
Утром Миклош поблагодарил господина Калапа за ночлег и поспешил оседлать коня. Калап вышел вслед за ним во двор.
— Брось дурить, братец! Я тебе и шагу отсюда сделать не дам. Сегодня воскресенье, отдохни у нас как следует.
— Спасибо, дядюшка, но остаться не могу.
— Мы тебе так рады.
— Я должен еще сегодня отыскать кое-кого в городе.
— Да не убежит он, завтра отыщешь.
Эржике стояла, прислонясь к большой акации, что росла перед кухней; там же расположились и псы, это было их собачье казино: во-первых, тут им было удобней всего наслаждаться ароматами, что неслись из кухни, а во-вторых, сие место делала для них весьма привлекательным брошенная им кость; теперь волкодавы не лаяли, а, как приличествует достойным членам семьи, лишь глазами провожали готовящегося к отъезду гостя. Умытые вчерашним дождем ветви акации так и манили к себе, словно пытались удержать молодого человека. Лучи утреннего солнца позолотили своим светом Эржике. О, какая это была милая, приветливая картина! Миклошу показалось, что, если он отсюда уедет, ему придется навсегда оставить здесь этот золотой солнечный лучик, и куда бы он ни поехал, отныне всюду его будет сопровождать только тень.
— Обещай хоть, что вернешься к нам, — настаивал хозяин. Миклош распрощался со стариком, помахал Эржике шляпой и сунул ногу в стремя.
— Ничего не могу обещать определенно. Ох, и грустным же тоном он это произнес!
Эржике почувствовала, как от этих его слов у нее замерло сердце. В голове шумело, там билась отчаянная мысль, сейчас девушка закричит: «Не уезжай! Останься!..» На глаза ее навернулись слезы, во сто крат прекраснее и трогательнее открыв ее чувства, но слез этих никто не должен был видеть. Она отвернулась.
Однако и то, как она отвернула головку, ясно все выразило. Миклош сумел понять это.
Внезапно он вынул ногу из стремени, шагнул к господину Калапу, взял его за руку и долго, молча глядел в глаза.
— Послушайте, дядюшка! Вчера вы обещали отдать мне все, что я пожелаю. Ловлю вас на слове: отдайте мне… Эржике!
Мир перед стариком покачнулся, с просветленным лицом взглянул он в небеса, словно поблагодарить хотел за то, что угадано его тайное желание. Он не мог вымолвить ни единого слова, только бормотал что-то невнятно и жал руку молодому человеку… Да, бог велик! Вот он протягивает руку, чтобы снять тяжкий крест…
— Отдам… Как же иначе, — растроганно вымолвил наконец старик. — Эй, ребята, — крикнул он слугам, — а ну, ведите коня назад в конюшню, а седло на чердак забросьте…