Страница 86 из 137
Что до жены Париттьяша, то она расплакалась, точно малое дитя, и никак не могла унять слезы, сквозь которые неотрывно разглядывала своих великолепных коров.
— Боже, боже, кто мог такое подумать? Это уж слишком, это не про нас писано. Какие уж мы господа! Луг в сто кил!
Да нам уж и не обойти его нашими усталыми ногами. Графьев из нас все равно не получится. Лучше мне умереть на месте, чем лишить его светлость такого богатства.
Она умоляла господина Надя еще раз отвести ее к князю: она-де хочет сказать ему, что столько им не надо, а нужна всего-навсего своя корова. Надь успокаивал ее, как мог, объяснял, что нельзя уже ничего изменить, ибо то, что сказано правителем, — закон, коему следует подчиниться. Тут она присмирела, прося теперь позволить ей пройти хотя бы на минуточку к князю, чтобы только поблагодарить, только к ручке приложиться. Но господин Надь и на это не согласился. Наконец она стала его упрашивать передать князю, что ладно, мол, на этот раз она, уж так и быть, примет дар, но чтобы впредь он не был таким расточительным, ибо это к добру не приведет. Это, мол, велела передать его няня, и еще просила прибавить, что, ежели он так будет транжирить свое имущество, то, ей-богу, не нынче — завтра разорится, ибо нет такого изобилия, которое не иссякло бы. «Только вы поклянитесь, что передадите!»
Тут, конечно, господин Надь дал клятву, а крестьянка, успокоившись, целиком отдалась созерцанию своего стада; она разглядывала каждую скотинку в отдельности, вблизи и отступая, пощупала у каждой лопатки, спросила, какую как кличут, когда же новый владелец Париттьяш погнал стадо к воротам — «ну, ты, эй, ты, н-ну!» — то и старуха Жужа поплелась за ним и только на прощанье вздохнула тяжко, из самой глубины души.
— Что и говорить, куда как хорошо стадо… вот только как же это — столько распрекрасных коров, и без быка?
Матяш Надь ничего не ответил, ибо это уже дело самих коров.
— Ох-хо-хошеньки-и, столько коров — и ни одного быка, — продолжала сокрушаться старая Париттьяш на разные лады, медленно шагая вслед за своим стадом, но, так как ответа не последовало, она у самых ворот, за которыми стали исчезать коровы, обернулась и ласково обратилась напоследок к управляющему:
— А что бы вам стоило, голубчик мой барин, дать для них еще и быка?
1909
Повести
КОМИТАТСКИЙ ЛИС
Перевод Е. Тумаркиной
I
Введение
Давняя это история. Иные были тогда времена, иные нравы. Мало кто и помнит теперь о той счастливой поре, когда кварту вина за грош сторговать было можно, знаменитейшим оратором тот почитался, кто на собрания комитатские с самой толстенной дубинкой приходил, наибольшим авторитетом владелец лучшей пенковой трубки пользовался, а величайшим либералом и патриотом того признавали, кто лучше всех «марш Ракоци» умел насвистывать.
Стряпчие не драли с людей по три шкуры, всяк с ними по-своему расплачивался. Клиент-католик самое большее пригласит своего ходатая отобедать, лютеранин скажет: «Спасибо, друг, будем отныне на «ты», — а кальвинист возместит расходы по тяжбе посулами: «Ежели вам, сударь, придет охота теплое местечко на комитатских выборах отхватить, только шепните мне». Акцизные чиновники не совали нос в кисеты добрых мадьяров, судебные исполнители не поднимали шума из-за грошовых исков, а уездные исправники господ дворян без толку не тревожили, разве что на званый обед пригласят.
Все, все тогда было по-иному. По «Кашшайскому календарю», который восемь грошей стоил, вполне можно было знакомиться со всей отечественной литературой — если, конечно, находился такой чудак, что, потратившись на календарь, еще и читать его принимался.
Комитат в то время большей властью обладал, чем вся страна в целом. Два облезлых льва на фасаде комитатского управления с таким достоинством взирали на эту коварную Европу, будто размышляли, сколько частей света стоит на завтрак слопать.
Все тут возвещало о величии и могуществе комитата — от вышитых букв «NV»[58] на сумках гайдуков до возвышавшегося в самом центре комитатской столицы дворца, с кровли которого отчаянно каркали целые полчища ворон, словно оповещая о том, что самым красивым, самым высоким зданием повсюду является тюрьма и именно в ней больше всего жильцов.
Логика незыблемости общества сосредоточивалась под эмблемой тюрьмы, скамьи для порки и ореховых прутьев. Не ради простых людей держали эти ореховые прутья, а для исправников, дабы могли они в пылу благородного гнева душу отвести, ибо тогда господствовало мнение, что каждый исправник уже сам по себе — ходячий уголовный кодекс, а коли от скуки и прикажет всыпать кому-то несчитанных двадцать пять горячих, то бездельникам-бумагомарателям не удастся протрубить об этом в газетах. Во-первых, и газет-то не было, во-вторых, ежели бы они существовали, их бы все равно никто не читал, а в-третьих… под трибунал его, висельника, если осмелился в дела комитатские нос совать!
Книги да наука не тревожили наших снов. Все-то мы знали: не было на свете ничего, чему нам стоило бы поучиться… ведь вот, что делает чудак-англичанин? В тысячах книг болтает о том, что и так уже записано в Corpus Juris[59], и, следовательно, дело это пустое, — или о том, чего там нет, — а это уж и вовсе глупо. Tertium non datur.[60] Если же зайдет речь о писаниях ученых людей — пожалуйста, есть у нас Пишта * Сечени! С ним и беседуйте. Он за всех нас думает.
Понятие «vis inertia»[61] вытеснило из словаря нации слово «прогресс». Последнее было неизвестным языческим выражением. Мы скорее придерживались обратного. Еще мудрый составитель «Малого зерцала» * писал в изящнейших виршах:
В комитате Энском грязи по колено…
Я и сам этому когда-то учился. Достойна уважения та грязь, в коей тонут никчемные новые идеи! Она и в герб наш входила, и мы ее чистым золотом почитали. Нам она не мешала. К чему нам, например, дороги? На кой черт они нужны? Как-нибудь дотащимся на крестьянских пристяжных до соседней деревеньки, а там, глядь, и соберется приличная компания для игры в тарокк; люди же из чужих комитатов пусть поскучают у себя дома, чем к нам приезжать, раз уж сюда не доехать.
По крайней мере, по этакой проклятущей грязи немец до нас не доберется.
Что правда, то правда, немцы сюда не добрались, зато нашла к нам дорогу сила, что помогущественнее немца будет. «Либерализмом» она зовется.
Да и либерализм-то сумел к нам дойти лишь после того, как летать научился.
…Захлопали над нами его крылья, распростершиеся надо всем миром, и смешалось с воздухом родины его дыханье, а уж кто вдохнул его — словно опиума накурился и повел и повел безумные наивные речи, никогда прежде не слыханные, о равенстве и братстве… Воздух сгустился, половина страны от этого кашлять начала, будто чахоткой заразилась.
Для нового воздуха новые легкие нужны! Страна сама начала сбрасывать с себя старую шкуру, не ожидая, пока время силой сдерет ее.
Правда, здание комитатского управления по-прежнему стояло там, где раньше, и гайдук с галунами, как прежде, горделиво вышагивал перед ним, и бахрома на кисете у исправника так же галантно шлепала его по благородным ляжкам, и бездонная грязь, как когда-то, хлюпала на улицах, и лошадка красовалась на дворе комитатского управления, а в чернильнице главного нотариуса перья с засохшими на них чернилами мечтали о тех собраниях, на которых всегда решали, что уж в следующий-то раз решение обязательно будет вынесено — но за кулисами всего этого безумный век создавал новую мораль и, как посаженный в землю картофель лезет, тянется ростками из перегноя, так и люди, перестав уживаться друг с другом, потянулись в разные стороны.
58
Начальные буквы слов «Nemes varmegye» — «Благородный комитат» (венг.).
59
Свод законов (лат.).
60
Третьего не дано (лат.).
61
Сила инерции (лат.).