Страница 45 из 137
Прекрасная Мари Bиганo, ко всеобщему удовольствию гостей, исполняла сольные танцы в своей соблазнительно короткой юбочке (с тех пор такие короткие юбки и носят название вигано).
Отец контессы, самодур-олигарх, без памяти влюбился в мадемуазель Вигано. Старый конь, говорят, сильней спотыкается. Граф не только любил ее, но и ревновал отчаянно. Он желал во что бы то ни стало жить с ней под одним кровом, но помехой этому была дочь. Остальные три его дочери уже были замужем за людьми именитыми, только контесса Бири, самая хорошенькая, самая обаятельная из всех, жила дома. Графу это было весьма неудобно. Да он и не скрывал этого.
— Явись за ней сам черт, и то отдал бы, — заявил он как-то в курительной комнате парламента.
Черт, как известно, прислушивается к гласу важных особ, и вот он подтолкнул вместо себя Пала Молнара, дабы и тот услышал старика.
Пал Молнар внезапно вырос перед графом и смело выпалил:
— Зачем черт, когда я здесь, ваше превосходительство. Выдайте контессу за меня, я буду любить и почитать ее, да и она охотно согласится.
Граф побледнел, вскочил в бешенстве и крикнул визгливо:
— Я звал черта, amice[10], вы же — всего-навсего Молнар. Что за наглость! Вы спятили, почтенный!
«Почтенный»! В устах графа это обращение, адресуемое обычно к крестьянам, считалось тогда величайшим оскорблением даже для демократа. Такие уж были и те времена демократы!
Пал Молнар побагровел н, как разъяренный бык, ринулся на графа. К счастью, его силой удержали приятели-депутаты Ференц Пульский (от него я и слышал эту историю) и Крупланиц из комитата Эстергом, про которого сочинили такие вирши:
Рукоприкладству, таким образом, помешали, но дуэль была неизбежна. Она и состоялась на заре следующего дня в городском парке.
Но накануне вечером граф был у Мари Вигано. Они ужинали вдвоем, пили пунш; Мари была очень хороша и игрива, никто на свете не мог так умилительно браниться, а когда она упиралась кулачками в бока, граф был на седьмом небе.
— Я тебе говорю, что ты глупец, мой старенький козлик! (У графа была козлиная бородка, да и лицо также наводило на мысль о козле.) Ну, для чего ты, скажи на милость, обижаешь молодого человека, который нам добра желает? Подумай, как бы мы с тобой зажили, женись он на контессе Бири.
— Нет, Мари, это невозможно. Я не хочу, чтобы мои предки ворочались в могиле.
— Что тебе до тех противных костей, мой серенький козлик, пускай себе ворочаются, ты должен заботиться только обо мне, и прими меры, чтобы мы могли с тобой укатить отсюда, укрыться где-нибудь вдвоем, например в Пеште.
— Да что ты, там мне неловко будет перед Сечени *.
— В таком случае уедем в Вену, папочка миленький. Там ты обставишь нам домик, за домиком будет и садик, там я устрою скамеечку, спрятанную в цветах, а за цветами ухаживать буду я сама. Хорошо, папочка?
Она ласково пошлепала своей магнетической ручкой графа по подбородку.
— Гм, в Вене? — пробурчал он. — Как-то неловко там мне перед императором…
— Ну, значит, в другом месте, только бы уехать. Хоть в Прагу. Но мы должны ехать. Избавься ты от своей дочери!
— Нельзя. Я не могу отдать дочь за какого-то там Молнара.
— Но если они любят друг друга.
— Все равно нельзя.
— Он же такой красивый мальчик!
Граф вскочил с дивана и спросил язвительно:
— Может, он и вам нравится?
Мари покраснела до ушей (она умела краснеть, когда это было ей нужно) и смущенно пролепетала:
— Нет, нет. Клянусь, нет.
Она опустила свои красивые синие глаза и отвернулась с таким видом, словно была разоблачена великая тайна. Старый вельможа опешил.
— Смотри не вздумай изменить мне, Мари. У тебя что-то дурное на уме.
Тут Мари расплакалась и после бесчисленных недомолвок и вздохов призналась, что неравнодушна к Пали Молнару, но что хочет остаться верной графу и поэтому просит, умоляет его уехать, оставить Пожонь как можно скорее.
На графа разговор этот сильно подействовал и — через жиденькую его шевелюру, которой маленькая Вигано непрестанно играла, что было приятно старому козлу — проник в самое сердце; на другой день, когда после дуэли (граф получил царапину в левое плечо, а Молнар — в лоб) противники пожали друг другу руки, граф сказал Молнару:
— Что ж, молодой человек, повидал я и свою и твою кровь. Ей-богу, моя нисколько не голубее твоей. Итак, женись на моей дочери, коли хочешь.
Вот и получилось, что единственный демократ пожоньского парламента стал членом одной из самых аристократических, самых знатных и спесивых фамилий. Немало пришлось ему натерпеться за это от недемократов, зато у него была красивая жена, и ради нее можно было сносить кое-какие колкости.
Обычно романисты строят свое повествование так, что подобные мезальянсы приводят к большим конфликтам. Пожалуйста, не верьте им, уважаемый читатель, — золото растворяется в соляной и в азотной кислотах, серебро — в азотной, а нити великосветских связей — в любви. Только любовь должна быть по-настоящему горячей.
Молнары жили дружно, и о них вообще не стоило бы писать повесть, не умри старый граф.
Но старый граф умер. Не сразу, а лет этак через десять. И не то чтобы при романтических обстоятельствах, вовсе не по вине маленькой Вигано — кто знает, в каких краях и в чьих руках находилась к тому времени маленькая танцовщица! Просто умер от сахарной болезни. Его светлость всегда любил сладкое. После смерти графа началась жаркая дележка. В Северной Венгрии у него были два имения, леса, заводы, на Алфёльде — бескрайние поля пшеницы, богатые рыбой озера, в Трансильвании — романтические охотничьи угодья.
В один прекрасный день дочери и зятья покойного собрались в алфёльдском замке, чтобы ознакомиться с завещанием и разделить богатое наследство. Каждый привез с собой адвоката позубастее. Этого было вполне достаточно, чтобы создать путаницу даже при самом ясном положении дел.
Пал Молнар никогда еще не видел своих именитых свояков, на его свадьбу ни один из них не явился; теперь они встретились впервые.
Графиня Бири по очереди представила каждому мужа.
— Ах, это вы, — расслабленно проныл граф З. и вставил монокль. — Ах да, ну да…
Барон Ф. (муж графини Францишки) снисходительно подал ему два пальца левой руки.
— Тысяча чертей! Скажите, новое свойство завелось! Тысяча чертей! — Он щелкнул пальцами и, отвернувшись, пробормотал: — Ну что ж…
Он думал уже об имении, которое рассчитывал получить по наследству: «Ну что ж…» Потом подумал, что и новому свояку достанется целое имение, и буркнул вполголоса:
— Все-таки это нахальство.
Третий свояк, рыжеволосый расслабленный тип, граф Ливанский, прозвище которого в высших кругах было «Наш милашка», развалившись на софе, играл со своим белым кудрявым мопсом. Собака прыгала у графа на животе, а граф щекотал ее брюшко. Он так увлекся своим занятием, что даже головы не повернул, когда ему представили Молнара, только закрыл глаза и тихонько сквозь зубы произнес:
— Авняв тявав тяв.
«Наш милашка» славился тем, что никто, кроме жены, графини Фанни, не понимал его речи. Окружающие могли лишь догадываться, что он хочет сказать, по его гримасам и движениям рук. Он так далеко зашел в своем зазнайстве, что не признавал никакого употребляемого людьми языка. При этом он стоял во главе одного из комитатов и с должностью справлялся весьма сносно.
У Пала Молнара во время этой церемонии кровь бросилась в голову при виде такого подчеркнутого высокомерия со стороны свояков. Он с трудом сдерживался, кусая в кровь губы; но кроткий умоляющий взгляд его Боришки смирял его.
10
Приятель (лат.).
11
От Крупланитца нашего
Души, ума не спрашивай (нем.).