Страница 40 из 137
Я мигнула муженьку, соглашайся, мол, — он и говорит: «Ну уж ладно, только магарыч твой!» — «Так и быть, — отвечает мясник. — А где пить будем?» — «Пойдемте, — предложила я, — в «Золотой серп», неподалеку он, рукой подать!» И тут, видно, черт подсказал этому мяснику, он и говорит: «Вывьем прямо на базаре, у уличной торговки!» Сели мы под навес втроем, а муженек мой к тому времени так проголодался, что съел целую тарелку жаркого, да еще жирного. Оттого и приключилась его болезнь…
— Ну, слава богу, наконец-то! А я уж боялся, что мне еще два часа придется ждать, пока вы доберетесь до того, как у него расстроился желудок. Дайте-ка теперь чернил, да поживей!
— Чернил? Да где же я их возьму, золотце?
— Не писать же мне рецепт пальцем?! Неужели в доме не найдется чернил?
— Найтись-то милый человек, нашлись бы, да Палика в школу унес. У меня, ваша милость, уже двадцати двух зубов нет, внучка замужняя, а младший мой сынок, Палика, еще в школу ходит.
— Ну, тогда пошлите кого-нибудь за чернилами!
Пока ходили за чернилами, мне удалось помыть руки и соскрести грязь с одежды.
Уже звонили к обедне, когда явился Палика с чернильницей. Жофи, которая пошла за мальчишкой; встретила его по дороге. Вид у паренька был довольно необычный. И чернильница, и белобрысая голова Палики были разбиты. Маленькие сорванцы по дороге домой затеяли небольшую драку.
Из головы Палики капала кровь, зато из чернильницы больше не сочилось ни капли: все вытекло во время сражения.
— Ах ты, бедненький мой, — запричитала мать, увидев, что по лицу мальчика течет кровь. — Кто тебя обидел? Ах, подрались? Ну, тогда ничего, обмою, завяжу, до свадьбы заживет! С кем дрался? С ребятишками Иштвана Надя? Ну, представляю, как ты им задал, золотко!.. Что-о?! Тебя взгрели? Ах ты, сукин сын! А ну, где у меня метла? Подай-ка сюда, Жофи!
— Не метлу ищите, а карандаш, потому что из этой чернильницы мне уже ничего не удастся выжать.
— Может быть, у Палики в кармане есть? А ну ищи, паршивец! Если найдешь, не трону!
Мальчику понравилось условие, на котором предлагалось заключить мир, и он до тех пор ощупывал себя, пока не разыскал наконец под подкладкой жилетки небольшой обломок грифеля.
— Подойдет ли? — спросила тетушка Коти.
— Конечно, нет, на бумаге этим ничего не напишешь.
— Жофи, дай-ка метлу.
— В таком случае подойдет, — поспешил я вмешаться, пожалев мальчугана, — напишем рецепт на грифельной доске.
— Вот хорошо, ваша милость, а то кабы и нашелся карандаш, бумаги в доме все равно не сыскать… Не может же человек все иметь.
Усталый, словно целый день канавы копал, плелся я домой. У ратуши повстречался мне бургомистр, который беседовал в воротах с членом городской управы Фараго.
— Откуда это вы, господин доктор? Промокли, как суслик!
— Был у Коти.
— Далековато в такую непогоду.
— Да еще сколько неприятностей!
— Зато гонорар!
— А сколько? — поинтересовался я. — Уже определен?
— Конечно. За один визит пятьдесят крейцеров.
— Быть того не может, — пролепетал я, побледнев.
— Именно так. Конечно, если больной платежеспособен, — добавил бургомистр.
1891
ЛОШАДКА, ЯГНЕНОК И ЗАЯЦ
Перевод М. Ульрих
Есть два очень грустных времени года, когда я не в силах улыбаться; в такую пору я пишу, но не берите в руки моих произведений, если не любите печального!
Одно время года — это жаркое лето, когда город трогается к лесу. Я тоже иду вместе со своей семьей, но «его» я должен оставить здесь. Другое время года — суровая зима, когда леса трогаются к городу.
В эту пору небольшая, неказистая елочка добирается и до моей квартиры, но там она уже не находит «его». Да, его зовут «он». Называть его иначе не дозволено. И если маленькие братья находят в пустом ящике кнутовище, пуговку от красного жилетика или молоточек, то на мой вопрос: «Дети, чье это?» — испуганно, тихо произносят: «Это его». От упоминания его настоящего имени мое сердце превращается в жернов, а глаза в два высохших колодца.
Но есть в доме одна чашка; на ней написано его имя: «Яношка». Из этой чашки он всегда пил кофе, — он и кошка, потому что он всегда делился с кошкой. Теперь чашка стала моей, и я пью из нее по утрам кофе, а кошка грустно смотрит на меня издали, словно спрашивая: «Где мой маленький хозяин?»
Даже камень, упавший в воду, может сдвинуться с места, то подымет волна, повернет на другой бок, — но моей печали не суждено измениться.
Я бегу от воспоминаний, а они роем устремляются за мною. я бегу от них — и в то же время зову их к себе.
На моем письменном столе стоят его любимые животные, с которыми он играл в последний свой час; их нельзя трогать. Лошадка с седельцем и светло-желтой гривой, заяц с красным бантиком и ягненок с колокольчиком на шее. Когда я пишу, они смотрят на меня пристально, тихо, и стоит мне нечаянно толкнуть книжку или листы своих бумаг, тотчас звенит колокольчик на шее ягнёнка:
«Плим-плим! Плим-плим! Где мои маленький хозяин?
Где наш маленький хозяин, тот, кто кормил и поил нас, кто гладил нас своим крохотными ручонками, кто разрешал нам пастись на зеленом одеяле?»
Что вы спрашиваете, где он? Ведь он оставил вам такое пастбище! Моя душа — широкий луг, где цвело когда-то веселье. Он и в последние часы думал о вас. Слабеньким голоском звал он: «Лошадка моя! Мой ягненок!»
Яношка был хиленьким, худощавым мальчиком. Он никогда не хотел есть. Врачи твердили в один голос: чтобы Яношка стал сильным, крепким, надо давать ему больше мяса.
К каким ухищрениям, к каким выдумкам приходилось мне прибегать, чтобы перебороть его упрямство, — ведь именно мясо он любил меньше всего.
Я обещал ему книжку с картинками, но она пользовалась успехом только один день, пока он ее не перелистывал всю; на другой день Яношка опять переставал есть. Я приносил ему десятки разных игрушек. И что же? Мясо он не полюбил, а игрушки ему прискучили.
И что я ему потом ни обещал, он только качал своей красивой белокурой головкой:
— Не хочу есть, не хочу!
— Через год я куплю тебе настоящую лошадку.
— Все равно не буду я есть мяса.
— Шпоры подберем на твои сапожки.
— Правда?.. Но я не люблю мясо.
Однажды я посадил Яношку на колени и стал говорить с ним, как со взрослым:
— Если ты не будешь есть мяса, увидишь, большая беда случится, — сказал я.
Его блестящие глазенки, ясные милые глазенки, посмотрели на меня с любопытством: какая же, мол, беда? А я продолжал:
— Когда тебе исполнится двадцать лет, я повезу тебя в Вену.
— Туда, где король живет?
— Туда, где король живет, сердечко мое, как раз к нему.
— А мама тоже с нами поедет?
— Мама не поедет. Я повезу тебя одного, потому что ты там должен будешь драться с королевским сыном.
Улыбающееся личико его стало серьезным, на гладком лбу появилась сеточка морщинок, маленькое сердце забилось быстрее. В этом биении были и страх и гордость.
— Это правда, папа?
— Ну конечно, правда, если я говорю! Лишь бы только все хорошо кончилось, потому что если ты окажешься победителем, то страна эта станет твоей; но если окажется победителем королевский сын, то страна останется у него, а тебя бросят в тюрьму.
Глазки его сверкнули, и, чтобы утешить меня, он мягкими своими ручонками стал гладить мое лицо.
— Мне кажется, что я все-таки поборю его.
— А мне кажется иначе, — сказал я с укоризной, — потому что королевский сын, чтобы быть крепким, каждый день съедает фунт мяса, а ты не хочешь есть. Мне это больно. И не возвратишь ты венгерскому народу его государство!
На этот раз мне удалось убедить Яношку.
— Поджарьте же мне два фунта! — воскликнул он решительно.
С этого дня стал Яношка есть мясо каждый день, и, если поддавался минутной слабости, достаточно было за столом сказать ему: