Страница 36 из 137
Значит, существует все-таки живая душа, которой интересуется тетушка Приклер! Кто же он? Может, какой-нибудь родственник? О нет. Родственников у тетушки Приклер давно не осталось. Карой Вереш всего-навсего ее бывший квартирант. Бедный горемыка-студент, который двадцать лет назад жил в ее затхлой, подвальной комнатушке.
Юноша был некрасив и рыж, никого и ничего не имел на белом свете, кроме разума и старания. А разве этого мало, чтобы преуспеть?
Когда рыжий молодой человек, со своим недюжинным умом, отправился искать в жизни счастья, бедная старушка долгое время не выпускала его из виду, следя из своего жалкого подвала за тем, что же в конце концов станется с этим молодым человеком.
А он изо дня в день поднимался все выше и выше. Его имя как-то появилось даже на страницах газет, и с тех пор бедная старушка не переставала искать его среди других встречавшихся там фамилий. Иногда поиски продолжались целые полгода, пока, наконец, тетушка Приклер не узнавала о местонахождении своего любимца. То он оказывался в Трансильвании, где его избирали секретарем какого-то общества. То его назначали помощником уездного начальника куда-то в северную Венгрию. А потом наступило и такое время, когда тетушка Приклер могла ежедневно встречать в газетах его имя: Карой Вереш был избран депутатом. Он стал большим человеком, знаменитостью: Быть может, при встрече тетушка и не узнала бы Кароя, ведь она его и в лицо-то уже не помнит. Может, он даже живет где-нибудь поблизости… Но что ей, в сущности, за дело до этого важного господина! Ее интересует лишь судьба студента Кароя, как всякого, дочитавшего книгу до середины, интересует дальнейшая судьба героя.
Но по отношению к Карою она испытывала не просто интерес, ее радовали его успехи. Как он продвигается! Как стремительно рвется вверх, на какую вознесся головокружительную высоту! О нем говорят везде и всюду, он произносит речи, участвует в комиссиях, неугомонный человек! Какие же похороны ожидают его, если когда-нибудь ему суждено будет умереть?
Видите ли, по мнению тетушки Приклер, пышность похорон — самое верное мерило человеческого достоинства. Кто чего достиг в жизни, становится всего очевиднее на его похоронах. И тетушка была отчасти права.
О Карое Вереше шла повсеместная молва, как о человеке, который защищает народные права и острым словом бичует власть имущих.
Проходил год за годом; когда их пролетело целых четыре, девяносто пять форинтов выросли до девяноста восьми, хоть и с превеликим трудом: из мизерного дохода дворничихи, право же, редко удавалось отложить даже какие-нибудь десять крейцеров. Старый грязный чулок наполнялся медленно.
А что же сталось за это время с Кароем?
Кто может ответить на этот вопрос? Как-то сразу имя его бесследно испарилось из газет, никто никогда его больше не упоминал. Казалось, он исчез с самого лица земли. Жизнь по-прежнему била ключом, люди продолжали копошиться, словно в муравейнике, за что-то бороться, газеты приносили самые свежие новости, но в них никогда больше не встречалось имя Кароя Вереша. Куда он делся, что с ним стряслось? Может быть, он уехал за границу или переменил фамилию; возможно, стал за это время князем, — кто знает, как его сейчас величают?
Старушка уже почти позабыла об этой столь неожиданно оборвавшейся человеческой судьбе. И вспоминала теперь о Карое, лишь когда хоронили какого-нибудь знатного человека.
Но знатных хоронят редко, — хорошо, если одного за три года. Знатные люди не столь глупы, чтобы часто умирать ради удовольствия зевак. А ведь если хорошенько вдуматься, пышная похоронная процессия стоит того, чтоб они почаще умирали.
Быстро шли годы. Многое множество гробов пронесли за это время по Керепешскому проспекту, целые поколения переселились на погост. А старую тетушку Приклер все еще можно было встретить на похоронах и слышать ее знакомое шамканье:
— Точно такие будут и у меня — девяностовосьмифоринтовые!
Как-то раз, в день поминовения усопших, тетушка возвращалась вечером с кладбища и остановилась перёд витриной посмотреть надгробные венки, разложенные соответственно их стоимости. Мимо нее прошмыгнула какая-то жалкая, дрожащая от холода фигура в сильно поношенном платье.
Тетушка взглянула вслед удалявшемуся человеку, и он показался ей знакомым. Как хорошо, что он остановился перед булочной, там ей, по крайней мере, удастся получше разглядеть несчастного. Человек с жадностью уставился на витрину с булками. На нем было жиденькое рваное пальто, из одного ботинка торчал палец. В этот момент свет ближайшего газового фонаря упал на его лицо. И тетушка Приклер узнала…
— Карой! — тихо окликнула она.
Оборванец вздрогнул, поднял голову и огляделся. Старушка бросилась к нему.
— Вы ли это, Карой?! Неужели вы не узнаете меня? Даже и сейчас не узнаете? Я та самая вдова Приклер, у которой вы когда-то жили. Ну, не смотрите же на меня такими чужими глазами!
Несчастный горемыка продолжал смотреть на нее все тем же взглядом. Затем ноги его подкосились, и, чтобы не упасть, он вынужден был опереться о фонарный столб.
— Вы больны, Карой… Бедный Карой! Идемте со мной. Боже, боже, до чего мы дошли! Я знала, что так будет, зачем вы перечили сильным мира сего?
Мужчина был не в силах произнести ни слова. Он молча позволил себя увести и через полчаса снова находился в своей давнишней комнатушке, откуда двадцать пять лет назад начиналась его карьера. Светлые, лучшие дни — все, все растаяло без следа. Казалось, будто вернулось печальное «вчера». И вот он лежит там же, где прежде, быть может, даже на той же самой кровати.
Добрая старушка всю ночь ухаживала за ним, укутывала потеплее, готовила ему отвары. Однако наутро больному стало хуже, а на третий день, проснувшись еще затемно, тетушка Приклер нашла его мертвым.
Старушка вытерла набежавшую слезу, потом достала из сундука заветный старый чулок. Она высыпала из него свои сбережения и разделила пополам.
— На мои похороны достаточно и сорока девяти форинтов. Для такой старушки хватит и этого… Можно обойтись и без факела, саван тоже заказать подешевле… Для меня и этого будет довольно.
На другие сорок девять форинтов, тетушка Приклер устроила похороны своему бывшему квартиранту и тогда уж доподлинно узнала, какое погребение ожидает ее.
1890
ЭСКУЛАП НА АЛФЁЛЬДЕ
Перевод Г. Лейбутина
Мой бедный дядюшка в семидесятых годах занимался врачебной практикой в одном из городков комитата Хайду (назовем его условно Хайду-Луцасек). Дядюшка стремился дать и мне медицинское образование. «Это наилучшая профессия, братец, — говаривал он, — потому что смерти каждый боится, а между тем редкий человек ее минует».
Сам он, как видно, тоже не относился к числу этих «редких людей» и умер на моих руках лет двенадцать тому назад. За несколько дней до своей кончины он обратился ко мне со следующими словами:
— Чувствую, пробил мой час и жить мне осталось всего дня три-четыре. Мысль о смерти не страшит меня, ибо редкий человек ее минует (это выражение стало у него поговоркой). Жаль только, что оставшиеся мне дни я не могу провести, как мне хотелось бы!
— Почему же, дядюшка? Попытайтесь! Может, и я помог бы вам чем-нибудь!
— Глупыш ты еще! Я хотел бы так распределить эти дни, чтоб через каждые сто лет вставать из могилы — всего на один день — и пролетать, над моей родиной. Хоть и мечтаю о покое, но все же легче было бы уйти в вечное небытие, не сразу, а постепенно. Расстаться с жизнью раз и навсегда — страшно, а вот на время — даже интересно.
— В ваших, словах есть нечто такое…
— Черт побери! Разве не интересно было бы пролететь над нашей Алфёльдской равниной лет эдак через триста? Кечкемет, наверно, разрастется до размеров Версаля, Сегед будет не меньше Парижа, Дебрецен станет походить на Лондон. Какой прогресс! Сколько блеска, какие чудеса!