Страница 107 из 137
— Я знаю дорогу, — вмешалась вдруг в разговор Аполка, — хаживала я в тех местах, и не раз.
— И ты сможешь провести туда господина следователя? — спросил Секула. — В самом деле?
— Отчего же нет? Пусть и для меня приведут лошадь, господин староста.
— А ты не побоишься сесть на нее?
— Ну вот еще! — весело рассмеялась девушка, словно горлица заворковала.
— Без седла?
— Конечно.
Исправник Шотони вдруг тоже вскочил со своей лежанки.
— Тогда и мне коня! — приказал он.
Всеведущий Хробак
Вскоре прибыли пять приземистых горных лошадок. Аполка легко и уверенно вскочила на свою, неоседланную, и будто слилась с ней.
— Ну, пошел, Красавчик! — воскликнула она, взмахнув тонким, только что срезанным прутиком. И конек торопливо зарысил, неся на своей спине прелестную всадницу: стройная фигурка грациозно покачивалась.
Господа едва поспевали за Аполкой. Ну и хитрая же бестия этот Секула: лучшую лошадь дал поварихе, чтобы подольститься к красавице. Но в «лазах» на горных дорогах не очень-то разбежишься! «Лаз» у горца-словака все равно что хутор у жителей Алфёльда. В горах каждому селу принадлежит одна узкая, стиснутая скалами долина, тянущаяся часто на много десятков километров. Обрабатывать ее, оставаясь в селе, почти невозможно, так как одно только хождение на поле и обратно заняло бы целый день. Поэтому в селе живут лишь богачи, за которых работают другие (ведь у них сколько ни укради, все равно вдоволь останется), да такие бедняки, которым все равно нечего делать в поле. Ну и, разумеется, те жители, чьи наделы находятся сразу за околицей.
На землях, лежавших поодаль от села, можно было увидеть небольшие белые хатки, приютившиеся где-нибудь на лысом холме или среди высоких серых скал. Они-то и назывались «лазами». Вокруг «лазов» худосочная земля вынуждена была покориться человеку, но для того, чтобы очистить от камней хоть сколько-нибудь большой участок, пришлось потрудиться на нем не одному поколению.
Но и то, что высвобождается из-под камней, — желтоватая глина, — все равно упорствует, вечно корит крестьян-словаков.
«Зачем выбросили мои камни? Вот нарочно не стану родить вам ничего». Пробуют бедняги сеять и рожь, и вику, и кукурузу да только земля не родит, и из высеянных семян вырастают какие-то уродцы — жалкие карикатуры на настоящие растения.
Однако здешняя скупая почва все же делает исключение для двух растений и двух животных: для картофеля и овса произрастающих тут даже лучше, чем на равнине, а также для коз и овец, которые на склонах гор находят траву более сочную, чем внизу. Зато самого словака земля, если захочет, может и вовсе подвести: взять да и совсем сбежать от него! Налетит ливень, потекут ручьи и смоют глину со всего расчищенного поля. Пропали плоды тяжелого многолетнего труда, и лежит участок, вновь весь покрытый валунами, которые залегают в земле, наверное, до самого пекла.
Приходится тогда бедному горцу начинать все сызнова, очищать от камней новый слой глины.
За широкой расселиной по крутым пешеходным тропинкам, опушенным, словно рукав полушубка, орешником да лозняком, всадники могли двигаться лишь очень медленно, шагом. Застенчивые березки и гордые буки мало-помалу остались позади. Кое-где белели уже клочки ковыля, будто бородавки на обнаженном теле земли. Еще выше — горный ручеек с журчанием перекатывал с боку на бок разноцветные камешки, спеша вниз, в долину.
Порой дорога становилась настолько узкой, что путники могли передвигаться только друг за другом, гуськом. Поначалу Аполка рысила на своей лошадке в хвосте отряда, а в голове ехал староста. Но у развилки дорог, где стояло изваяние зеленовской девы Марии (здесь, как уверяют местные жители, в ночь под рождество собираются ведьмы и с быстротой ветра катают огромные бочки, в которых сидят и хохочут чертенята), Секула расстался с экспедицией, свернув на Бакуловку, чтобы подготовить село к встрече важных господ, и впереди поехала Аполка. Теперь проводницей стала она. В одном месте пышные волосы девушки зацепила свесившаяся ветка. Шпилька выскочила, дивные пряди рассыпались и, дразня взоры, заплескались на белом нежном плечике.
Шотони подскакал к девушке и старался держаться рядом с ней; все просто диву давались, как это его конь ни разу не оступился на какой-нибудь осыпи над ущельем.
— Эх, Аполка, — вздохнул исправник, когда зеленовская дева Мария осталась позади, — жалко тебя, завянешь ты здесь понапрасну среди волков да медведей.
Но заговорить с Аполкой оказалось делом нелегким: отвечала она коротко и таким холодным, безразличным и резким голосом, будто ножницами обрезала нить разговора. А ведь когда хотела, умела она и ласково говорить.
— Волки и медведи куда лучше людей, — возразила она исправнику. — Меня они, к примеру, никогда не обижали!
— Была бы ты умницей, Аполка, наряжалась бы ты в шелка, разъезжала бы на четверке рысаков, лакей двери бы тебе отворял-затворял.
Девушка вздохнула, а затем резко бросила:
— Не нужно мне теперь ничего.
— Вот как! уж не в монашки ли ты уйти надумала?
Аполка склонила голову к гриве своего коня и из-под собственного локотка покосилась глазом на исправника. Ах до чего же хороша она была в этот миг!
— А может, и того хуже! — ответила она тихо и печально.
— У тебя какое-то горе на сердце, Аполка. Что-то мучает тебя, по лицу твоему вижу…
Девушка задумчиво посмотрела на проплывающие мимо и остающиеся позади деревья и травы и ничего не ответила. Она только попридержала лошадь, и их сразу же нагнали остальные. Шотони раздосадованно покусал свой пшенично-белый ус: ведь это означало отказ, а он не привык, чтобы женщины с ним так обращались.
Всадники долго ехали по склону горы Гребенки. Дорога была однообразна. Вокруг царила глубокая тишина, не нарушаемая даже разговорами: путникам нельзя было ни на миг отвести взгляда от поводьев лошадей. Скучнейшее дело — вот такое путешествие. Поэтому все очень обрадовались, когда слева неожиданно зазвучала печальная словацкая песня:
— Человечьим духом запахло! — заметил Терешкеи, услышав пение.
— Недалеко уже и до Хробаковой хижины, — отозвалась Аполка. — Теперь на тот голос поедем.
Мгновение спустя мелодия оборвалась, и тишину гор нарушил на сей раз громкий плач, доносившийся, как видно, оттуда же, откуда и песня. Да кукушка на соседней горе принялась отсчитывать лохинцам, сколько лет суждено было им еще прожить. Отсчитала довольно щедро…
Стоило путникам обогнуть скалу, прозванную «Каменным окороком», как они увидели перед собой спрятавшуюся за утесом на полянке халупу Хробака, — низенькую, с единственным маленьким окошком и камышовой крышей, через тысячу щелей которой валил дым от очага. Свободно жилось под этим кровом дыму: иди, вейся, куда хочешь!
У стены хатенки, на чурбаке, сидела старая-престарая женщина, с лицом, изборожденным тысячью морщин, и горько плакала.
— Приехали! — крикнула Аполка, проворно соскакивая с коня.
Лицо девушки раскраснелось от верховой езды и горного воздуха, и она была в этот миг неотразима. Писарь и следователь даже переглянулись, заметив, что капитан-исправник не сводит с нее глаз.
Терешкеи меж тем спросил плачущую старушку:
— Вы чего плачете, бабушка?
— Как же мне не плакать, — сквозь рыдания проговорила старушка, — когда меня отец побил!
— Как, у вас еще жив отец? — удивился следователь. — Что вы говорите?!
— Ну-ну, бабуся! — принялась ласково уговаривать старуху Аполка, опустившись подле нее на колени. — Разве можно так? Чуть что — и в слезы. А ведь вы знаете меня, бабуся?