Колыбельная

О маньяке, который похищает девочек, Кабанов прочел в газете, когда дочь пошла во второй класс. Он долго не мог вникнуть в смысл статьи, а когда вник, решил, что ему всё равно, и лег спать пораньше. Жена возилась с бельем на лоджии. Он хотел уснуть до того, как она уложит свое жирное тело рядом с ним в постель. Обычно Кабанов не запоминал, что ему снилось; он проваливался в серую пустоту сна и выныривал в серой пустоте реальности. Но в ту ночь что-то изменилось. Он проснулся около двух часов ночи, весь в поту, с дрожащими от ужаса губами. У него возникло чувство, что впервые в жизни он проснулся по-настоящему. Рядом спала жена: лицо ее было бледным от усталости. Кабанов, сам себе удивляясь, нежно поцеловал женщину в лоб, трясущимися руками откинул одеяло и встал.

— Ты куда? — спросила жена сонным голосом.

— Воды… — Он закашлялся. — Воды попью.

Жена ничего не ответила, только перевернулась на другой бок. Кабанов пошел в комнату дочери. Замер над ее кроватью. Он слышал в темноте ее слабое дыханье и дрожал от страха, что это дыхание в любой миг может прерваться. Он опустился перед кроватью на колени и погладил дочь по голове, ощущая каждый тонкий волосок и тепло тихой жизни, заключенной в ней. К горлу подступил ком. Грудь налилась свинцом. Боже, шептал он, господи, сохрани ее. Кабанов не верил в бога, он вообще ни во что не верил, но надо же было что-то сказать. Он поправил на дочери одеяло и вернулся в спальню. Не мог уснуть до самого утра. Прислушивался: не зовут ли его. Ему почему-то казалось, что скоро кому-то понадобится его помощь.

Утром Кабанов смеялся и шутил, пожарил для жены и дочери омлет. Жена ничего не понимала. Она немного опасалась перемен, произошедших в Кабанове. А дочь радовалась и обнимала папу. Она показала ему красивый цветок с пятью лепестками, который учительница наклеила ей в тетрадь по чистописанию. Количество лепестков означало пятерку. Кабанов пошел на работу, но, пробыв на складе до одиннадцати, запер помещение и поспешил в школу, где училась дочка. Замер возле забора, в густой тени лип. Проследил, как девочка выходит из школы, как вместе с подружкой доходит до угла, прощается с ней и сворачивает к дому. Убедившись, что дочь в безопасности родного подъезда, Кабанов возвратился на склад. На следующее утро снова ждал у забора. Так продолжалось две недели. Нерабочие дни Кабанов проводил возле школы с раннего утра и до окончания занятий. Он чувствовал, что его жизнь наполняется смыслом. Листья желтели. Солнце, еще по-летнему жгучее, плыло в прозрачном небе. Кабанов видел, как дочь играет с другими детьми на перемене, какая она серьезная и в то же время веселая, и его сердце сжималось от любви. Какой-то человек заметил, что Кабанов каждый день подглядывает за детьми через школьный забор, и вызвал полицию. Кабанова схватили и отвезли в участок, чтоб в спокойной обстановке разобраться, не является ли он педофилом. С трудом Кабанову удалось доказать, что он отец девочки, которая учится в этой школе. Помог звонок шурину.

Кабанова отпустили около полудня. Он поспешил в школу, но занятия уже кончились, второй класс разошелся, и Кабанов помчался домой. В час дня, запыхавшийся, стоял на пороге. Ждал, что дочь выбежит навстречу, чтоб обнять его, но она не выбежала. Кабанов заглянул во все комнаты: пусто. Может, она зашла в магазин, чтоб купить хлеба по просьбе матери. Или заглянула к подружке. Кабанов увидел на письменном столе стопку детских рисунков. Взял их. Когда-то эти рисунки казались ему неразберихой цветных пятен и линий, но теперь он ясно видел: это лошадка; это козлик; это снеговик; это мама-кошка и ее шесть котят; это солнце в перине облаков; это часы, время на которых остановилось; это цветущая вишня; это слоник; это папа держит дочку за руку. Он боялся глядеть на часы. Достал мобильник и набрал номер дочери, но ее телефон был отключен. Вышел на улицу. Обошел дом два раза. Поднялся к себе: пусто. Обошел комнаты: никого. Сама собой открылась форточка. Сквозняк трепал страницы старого альбома. Кабанов спустился во двор. Стал звать. Люди смотрели на него, как на сумасшедшего. Он заглянул в хлебный, в супермаркет, в аптеку, даже в магазин канцтоваров, вернулся в школу и поднял на уши сонную учительскую, обзвонил почти весь класс, кто-то сказал, что видел, как его дочь пошла домой, кто-то сказал, что к ней подошел незнакомый дядя, или не к ней, он точно не помнит, пожалуйста, прекратите, зачем вы кричите, вы пугаете моего сына… Отпросилась с работы жена. Серая, осунувшаяся, она пришла в школу, упала ему на плечо и разрыдалась. Он гладил ее лицо, попавшее в сети ранних морщин, и не узнавал: сколько лет прошло, сколько впустую потраченных лет, когда-то он хотел стать кругосветным путешественником, у него были мечты, а теперь их нет; он обнял жену и шептал, что любит, и просил прощенья, что не уберег, а завуч смотрела на них бледными от страха глазами и думала, как это событие отразится на ее карьере, и всё время поправляла свои черепашьи очки. Дул холодный ветер, земля кружилась в красно-желтом разноцветье, пожилые деревья роняли пыльные листья на сырой асфальт, мертвое тело земли прогибалось под негнущимися ногами, и вороны, боже, как кричали вороны в тот день, а машины сигналили, и люди матерились, а он стоял посреди дороги на коленях и выл, — папа держит дочку за руку и никогда не отпустит, — его дочь звали Аней, а он слишком поздно проснулся, и его вопль никто уже не услышит, никто и никогда. 

Глава пятая

Из С.-Петербурга прилетел специальный человек по фамилии Гордеев. Он обладал самыми широкими полномочиями. Говорили о нем шепотом, а при встрече трепетали. Гордеев прибыл расследовать дело серийного убийцы. Был он человек высокий, нескладный, с ледяным взором светлых глаз. Пил кофе из крохотной чашечки, которую таскал с собой всюду на длинной серебряной цепочке, пристегнутой к изнанке пиджака. Когда-то Гордеев наслаждался работой, представляя себя великим детективом вроде Шерлока Холмса или Филиппа Марлоу. Но в последнее время разочаровался в своем призвании. Дела походили друг на друга, мотивы преступников не отличались разнообразием, тела жертв были бледны и неподвижны. С невыразимой тоской Гордеев допрашивал очередного подозреваемого. Он видел их насквозь, понимал, что ими движет, умел различить любую, самую мельчайшую ложь. Скука преследовала Гордеева в мерзких притонах и борделях: он повидал их сотни, если не тысячи. Мертвые лица жертв, единожды отразившись в глазах Гордеева, тут же стирались навсегда, не найдя места в его очерствевшем сердце. Гордеев сам попросил, чтоб его отправили расследовать дело таинственного маньяка. Его удивила скорость, с которой совершались убийства: двенадцать жертв меньше чем за месяц, и это только подтвержденные жертвы. Однако особых надежд, что дело окажется интересным, он не питал.

В морге некий Петров показал Гордееву трупы последних убитых детей, мальчика и девочки. Петров давно не испытывал ужаса при виде изуродованных детских тел, но ему нравилось замечать, как содрогаются, видя, во что превратился живой ребенок, даже самые стойкие следователи; что уж говорить о родителях. Гордеев, однако, смотрел на мертвых детей со скукой. Отрубленные пальцы и обглоданные лица не производили на него впечатления. Не было у Гордеева и болезненного интереса к расчлененным телам, которым обладал Петров; одна сплошная рутина. Петров разочарованно вздыхал и подкидывал Гордееву новые жуткие подробности в надежде, что получится расшевелить специального человека. Гордеев оставался спокоен. В конце беседы он задал Петрову несколько уточняющих вопросов. От смысла этих вопросов Петров сам чуть не задрожал. Гордеев, например, спросил, не знает ли Петров, каковы на вкус человеческие уши. Петров вытаращил глаза и что-то промямлил. Гордеев внимательно выслушал его, а затем, не меняясь в лице, поблагодарил за содействие и вышел. На следующий день Петрова арестовали: выяснилось, что работник морга злоупотребляет положением, тайком питаясь органами человеческих жертв. Это раскрытое походя дело произвело огромное впечатление на следственное управление. О Гордееве поползли удивительные слухи. Говорили, что маньяк обречен. Делали ставки, когда Гордеев его поймает: через неделю, через две, но точно не позже месяца. Гордеев тем временем пожалел, что прилетел в этот душный город из С.-Петербурга. Дело, похоже, тривиальное: просто убийца попался на редкость удачливый. Вместо того чтоб заниматься расследованием, Гордеев отправился в кабак. Пить он не хотел, он вообще плохо переносил алкоголь, но всё равно напился. Изнывая от скуки, в состоянии алкогольного опьянения сел в служебную машину и дал газу. Колеса подминали под себя сухую, в трещинах, дорогу. Гордеев задыхался; лицо его налилось кровью, он расстегнул воротник. Ему хотелось, чтоб его остановили гаишники, но гаишники не останавливали машину из уважения к номерам. Гордеев миновал городскую черту, остановился возле обочины и заглушил мотор. Перед ним расстилалось поле мертвой травы с выпуклыми островками желтеющей зелени. Вдали виднелся заброшенный синий ларек с вывеской «ПИВОВОДЫ». Тишина удручала. Мимо проносились автомобили, но шуршание пыльных шин по асфальту лишь подчеркивало царящий за пределами дорожной ленты вакуум. Гордеев вышел из машины, достал сигареты. Курить он не любил, а сигареты носил с собой лишь для того, чтоб угощать преступников на допросе. Подержав пачку «Мальборо» в холодной сухой руке, он сунул ее обратно в карман. Что-то ужасно тоскливое было в этом месте. Гордеев медленно шагал через поле, прислушиваясь к собственным ощущениям. Уныние овладело им. Поле казалось бесконечным. Гордеев чувствовал, что в этой мертвой земле лежит прах миллионов существ, которые никогда уже не сдвинутся с места. Что-то хрустнуло под ногой, и Гордеев вздрогнул, но это была всего лишь сухая ветка, а рядом с веткой лежала собака: шерсть в пыли, грудь тяжело поднимается и опускается, слепые глаза смотрят внутрь себя и находят одну лишь печаль. Гордеев присел рядом с дворнягой на корточки и погладил ее по косматой голове. Собака попыталась шевельнуть хвостом или как-нибудь иначе выразить благодарность доброму человеку, который пожалел ее умирающее тело, но у нее не хватило сил: язык вывалился наружу, собака начала дрожать. Гордеев поднялся, обтер ладонь об штанину. Он не любил собак, и вообще зверей, потому что считал их бессловесными фантомами, которые существуют лишь для того, чтоб заполнять пустоту огромного мира. Но этот пес его затронул. Вероятно, Гордеев нашел в нем что-то от себя. Собака продолжала трястись. Гордеев вынул из кобуры пистолет и прицелился животному в голову. Пес замер, почуяв холодное неотвратимое присутствие. Гордеев что-то произнес вполголоса и выстрелил. Собака дернулась в последний раз и умерла.