Тася

Их дом, в котором размещался сейчас медсанбат, не был похож ни на избу, ни на обычный дом, ни на сарай, ни на то, что принято было называть словом «общежитие». Дом не просто в лесу, а дом, будто выросший в лесу, вросший в лес. Как дерево, выросший. Как куст орешника, выросший. Как гриб, как ягоды, как цветы. Вроде бы и барак, но нет — не барак. Длинный, бревенчатый, обитый планками. Каждая планка покрашена в голубой и белый цвет. Окна голубые, стены разные. Крыльцо с одной стороны и крыльцо с другой. И то и другое крыльцо тоже двухцветные: белая краска соседствует с голубой, голубая с белой. На окнах наличники, а над крыльцом — орел, вырезанный из дерева. Ступеньки и пол — рыжевато-коричневые. Трубы покрыты белой масляной краской. Каждый кирпичик сам по себе покрашен. И внутри все так: как на вечные времена…

Этот дом построили немцы. Отлично, красиво, прочно, удобно построили. И очень аккуратно, не сломав ни одного дерева вокруг, не задев ни единого кустика. Так же аккуратно, как разрушили и выжгли все деревни в округе, так же аккуратно, как уничтожили всех старше сорока пяти, моложе пятнадцати и непригодных, так же аккуратно, как вывезли в Германию всех трудоспособных…

Теперь этот дом, единственный сохранившийся, был нашим медсанбатом. И в нем лежала Тася вместе… Не просто вместе с четырьмя соседками, а и со своим (своим!) сыном. Удивительно это было, необычно и радостно — сын! Беспомощный, красный с синими пятнами на левой щечке — сын! Кричащий, беспокойный, вздрагивающий от прикосновения рук — сын!

— Теперь-то уж тебя отчислят из армии, — говорили ей соседки.

А ей было хоть бы что: ведь есть он — сын!

— Домой поедешь, домой, — говорили ей.

А ей было все равно, что у нее не было дома: ведь есть он — сын!

— В Москве сейчас небось хорошо! Не то что в сорок первом! Счастливая — через недельку, глядишь, и в Москве будешь, — говорили ей.

А что ей было сейчас, куда она поедет: хоть в Москву, хоть куда! Лишь бы с ним — с сыном!

«Таська, что ж ты молчала, дурочка наша? А мы все равно узнали и поздравляем тебя с сыном… Все девочки тебя поздравляют!»

Это — записка от Вики.

«Восхищаюсь Вами и горжусь, хотя немного и ругаю… Узнал о том, что у Вас родился сын. Рад и от всего старого солдатского сердца поздравляю. Еще один мужчина на свете — это хорошо! Пусть только он не увидит никогда того, что увидели и пережили мы (я имею в виду и Вас, и себя, и всех нас), пусть растет и крепнет. Посылаю Вам и наследнику скромный подарок. Не обессудьте…»

Это привез посыльный от генерала Кучина.

И еще одна записка, над которой Тася долго гадала — от кого:

«Поздравляю! Да здравствует фронтовой наследник! Ура! Ваш Д. Н. С.»

Наконец сообразила по первым инициалам — полковник из штаба армии, где она получала орден. Хорошо, когда люди даже на войне думают друг о друге…

…Немцы бомбили лес так, будто он был важнейшим военным объектом. Пять заходов сделали на лес восемь «хейнкелей» и пять раз сбрасывали бомбы.

Тасю несли к машине на носилках две девушки-санинструкторы, и она, корчась от боли, сжав зубы, шептала:

— Где он? Ну, ради бога, скажите, где?

Девушки не обращали внимания, продолжали, нести ее.

— Где, понимаете, он? Он…

Она никак не могла, сейчас вспомнить, нужное слово. Знала, о чем, о ком просит, а слово потерялось. Как найти его? Ведь они должны понять, кого ей нужно!

И вдруг, когда девушки уже подносили ее к санитарной машине, Тася вспомнила:

— Сына! Сына немедленно дайте мне сюда! Немедленно! Дайте же, я вам говорю, сына! — потребовала Тася, почти радостная оттого, что вспомнила нужное слово. — Я никуда не поеду, слышите?

— Но он же… Вы понимаете… — сказала одна из запыхавшихся девушек, когда носилки с Тасей опустили на снег. — Вам же повезло еще! Вы живы!

— Вам нельзя волноваться! Вы ранены! Нельзя! — строго сказала вторая, тоже еле переводя дух. — И потом вы ж видели — налет… Ребеночек ваш… Мы сейчас отправим вас в тыл!

— Все равно дайте! В любом виде дайте! — требовала Тася. — Никуда не поеду! Умру, а не поеду, если не дадите…

Девушки переглянулись.

— Что делать? А-а? — спросила одна.

— Я сбегаю, — сказала вторая.

Через несколько минут она вернулась с чем-то завернутым в простыню, положила это безжизненное, завернутое на носилки рядом с раненой.

— Теперь кладите в машину, — сказала Тася, прижимаясь к маленькому, чуть теплому свертку. — Везите хоть в тыл, хоть куда! И — спасибо вам, девочки!

…Вечером в штабе одной из мотомехдивизий допрашивали через переводчика летчика сбитого немецкого бомбардировщика «Хе-111».

— Вы знали, что вы бомбили? — спрашивал пленного капитан.

— Абер найн, ман хат унс айнфах квадрат гегебен[6].

— А то, что в этом квадрате нет никаких военных целей, помимо госпиталя, вы знали? Кресты, красные кресты на крыше видели?

— Абер найн[7].

— Что же вы тогда, в конце концов, видели? Вы же не слепой. Не мальчик! Нашивки обер-лейтенанта носите! Отвечайте…

— Их вусте вирклих, вусте, мир вурде гезагт, дас ин дизем квадрат, дас хайст им вальде, дас дойче командо лаг. Унзере трупен хаттен эс гебаут. Унд дас зих хир дер руссише штаб бефинден золь[8].

— Исполнительность — хорошая штука, — сказал капитан. — А тупость… Можете не переводить. Уведите пленного!

В доме уже привыкли, что Алексей Архипович уезжает рано. И встает, и завтракает на скорую руку, и выходит из дома — все рано. Около семи его уже нет. Он старается никого не беспокоить, но все равно жена поднимается каждое утро вместе с ним, и теща начинает бродить по коридору, и только дети спят. «Тише, тише!» — шепчут все друг дружке, думая о детях, но этим «тише» как раз и будят Вовку. Он тоже ранняя птица и просыпается прежде, чем папа уйдет на работу. Не в пример сестре своей, старшей сестре Марине, которую все равно надо будить полчаса, без конца напоминать, что ей надо в институт, что она опоздает… Она и правда встает в последнюю минуту, вечно опаздывает, но потом, оказывается, не опаздывает. Как-то успевает, хоть и ехать ей на другой конец города.

Нынче Алексей Архипович и завозился в постели, и поднялся еще раньше, чем всегда. Как ни старался тихо, а все равно услышал:

— Ты что? — Жена с трудом рассмотрела на часах время. — Шести еще нет, Алеш…

Все равно она встала и, накинув халат, пришла вслед за ним на кухню. Алексей Архипович знал, что будет так, больше того, обрадовался, как всегда, вниманию жены, но, конечно, сказал:

— Зачем ты, Люсеныш? Я ведь и сам бы…

— Волнуешься? — спросила жена.

— «Волнуюсь» — не то слово, просто… Как сказать тебе: новое место. И, конечно, плохо спалось…

Он приехал в хирургическую клинику, как ему казалось, раньше всех. На вешалке не было еще гардеробщиц. Не было и дежурной у входа в окошечке, которая обычно, как он заметил, сдерживала посетителей. Не было никого в коридоре первого этажа, и у лифта никого не было. Он, странно, по-мальчишески озираясь по сторонам, нажал кнопку лифта, больше так — на всякий случай. Какой лифт в такое время!

Но лифт работал, и кабина пришла вниз.

Алексей Архипович нажал кнопку пятого этажа. На пятом этаже было пусто. Алексей Архипович шел по длинному коридору, на всякий случай поглядывая налево и направо — на дверные таблички. Впрочем, он знал, что его кабинет в противоположном конце. Он лишь раз был здесь, но все помнил. Военная привычка, старая, а действует до сих пор: Алексей Архипович запоминает все, как говорили в ту пору, визуально, с первого раза…

Он открыл форточку в своем кабинете, надел халат и натянул белую шапочку на голову, выкурил почему-то сразу две сигареты подряд и только потом еще раз осмотрелся. «Шкаф надо бы сменить! — подумал он между прочим. — Какой-то старомодный. А столик, пожалуй, мал. На нем и не положишь ничего». Он хотя и привык к педантичной аккуратности, а все же стол — это стол. На нем надо и бумаги разложить, и истории болезни, и руки… Куда их денешь, эти огромные длинные руки, которыми он не только делает операции, а которым и отдыхать надо. И на месте прежней своей работы — в научно-исследовательском институте — и дома он привык к тому, чтобы после дел сесть за стол и спокойно положить на нем руки. В институте письменный стол у него был огромный, темный, почему-то из домашнего немецкого гарнитура, с львинообразными массивными ножками. И этот стол, потертый, с пятнами от клея и от лекарств, прожженный во многих местах куревом, так и не покрытый вновь лаком, о чем не раз говорилось, был дорог Алексею Архиповичу, и сейчас, здесь, на новом месте работы, он его вспоминал с благодарностью. И дома у него был такой же большой стол. Не совсем такой, но тоже большой и выдержавший все испытания временем и даже победивший жену его. Люся после каждого очередного ремонта (жене казалось, что они делают ремонт в квартире слишком редко, ему, наоборот, — что слишком часто. Но все же она права, вероятно, с точки зрения здравого смысла, ремонт через пять-шесть лет — это редко) приобретала с какими-то безумными сложностями новую мебель и каждый раз покушалась на его стол — конечно, старомодный, на его книжный шкаф — конечно, тоже старомодный, на его фотографии на стенах. А что особенно несовременного было на этих фотографиях? Он, Лешка Дементьев, в ту пору — глупая физиономия, вещмешок на плече, винтовка, странно, не по-военному зажатая в руках. И еще — он же, но в сорок четвертом: дурацкая шапка на голове и не менее глупая улыбка, медали — во фронт, как бляхи, и рядом она, Люся, без медалей и без орденов, которые были у нее, в гимнастерке с расстегнутым воротом, и — главное — с безумно серьезным лицом. Ну ладно, случилось тогда так, что они снялись вместе в таком смешном виде. И все же… Зря, наверно, он согласился с Люсей и убрал после ремонта эти фотографии. Ну ладно, бог с ними, с этими фотографиями, но почему же надо прятать в ящики стола в самом деле уникальные вещи, которые он привозил из зарубежных командировок. Пивная кружка, например, сделанная непьющими шведами. Или индийская головоломка с четырьмя головами кобр, вырезанная из одного куска дерева. Или непальский Будда, в мало, правда, пристойном виде, которого ему вручил король Непала — дай бог памяти, чтобы назвать его имя! — Махендра Бир Бикрам Шах Дева.

6

Никак нет, нам просто дали квадрат (нем.).

7

Никак нет (нем.).

8

Я действительно знал. Знал, мне сказали, что в этом квадрате, то есть в лесу, находился штаб германского командования, построенный нашими войсками. И что теперь здесь должен находиться штаб русских (нем.).