Судьба — солдатская

Соня, играя какую-то сложную, еще непривычную роль, заискивающе смотрела Вале в глаза. Сказала:

— Что вы насупились? Это пиджак… родственник приехал из деревни… Ушел в город, а пиджак не надел.

— Ой, не врала бы уж, Сонька! — сказала в сердцах Валя. — У тебя никаких родственников никогда не было.

— Не было, а вот стал.

— Ладно, пошли, Валя, — холодно сказал Петр, нахлобучивая на голову пилотку и направляясь из комнаты.

У Сони заблестели, налившись слезами, глаза.

— Подожди, я все объясню, — она схватила Валю за руку. — Это… — И смолкла. Потом уже в коридорчике прошептала: — Я… не могу сказать правду. Это… совсем не то, о чем вы подумали…

— Что не то? — Валя вырвала руку. — Зачем объяснять? Что мы, маленькие?

Возбужденные Петр и Валя спустились по ступенькам крыльца и направились на улицу.

Соня, уткнувшись в косяк, кусала губы, чтобы не заплакать. Пересилив себя, открыла задвижку чуланчика. Оттуда вышел парень лет двадцати восьми.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Ничего не случилось, Еремей Осипович, — ответила Соня. — Подруга приходила с женихом своим. Обиделись… думают, я любовница ваша. — И закрыла сени, набросив на петлю большой ржавый крючок. Пройдя с Еремеем Осиповичем в комнату, с горькой усмешкой посмотрела ему в глаза: — Эх, конспираторы! Не надо было вам и прятаться. Не фашисты шли ведь, свои.

Всю дорогу Валя и Петр молчали. Когда подходили к дому, Валя остановилась.

— Как же теперь мне к Соньке относиться? — сказала она. — За подругу ее считать? Да?..

— Не знаю, — сознался Петр, думая, а как бы он поступил, если бы Валя так же… и проговорил: — Надо разобраться… Может… — Но тут, вспомнив про танцы и Ольгу, покраснел и смолк — слова застряли в горле.

— Нет, это предательство! — кипятилась Валя. — Как это называется?! Жених в армии, может, завтра кровь прольет за нее же, дуру, а она… Я презираю таких девчат.

Они свернули в проулок к Пскове́. Тут, у самой реки, недалеко от дома Морозовых, росла старая, свесившая над водой ветви ветла. Под ней кто-то поставил скамейку. На скамейку женщины, приходя на речку полоскать белье, ставили корзины и тазы. Как-то в мае здесь были вчетвером: Петр, Валя, Соня и Федор. Сейчас скамейка пустовала. Петр и Валя сели на нее и долго смотрели на воду. У того берега, роясь клювами в иле, плавали домашние утки.

Валя проговорила:

— Холодновато от реки, а?

Она прижалась к нему, и он почувствовал тепло ее тела. Огляделся. Прикоснулся щекой к ее уху. Валя повернулась к нему лицом. Губы ее чуть приоткрылись… в выражении глаз было что-то от Ольги…

Он встал и потянул Валю за руки. Она поднялась и припала к нему снова.

Они поцеловались.

— Поди, ждут нас дома-то? — сказал наконец Петр, не видя между ней, такою, и Ольгой той, разницы, и понял по затуманенным глазам Вали, что думает она сейчас совсем не о том, чтобы уходить…

Несколько минут они стояли и тянули за руки — легко, играючи — друг друга в противоположные стороны: Валя — вниз, к воде, по которой заходящее солнце разлило свои вечерние краски, а Петр — вверх, к людям, домой… И первая сила, неуступчивая и древняя, как сам мир, одолела вторую, идущую от разума и, как и он, такую же шаткую. Петр сел на скамейку, увлекая за собой и Валю… Они молчали. Говорили их руки, глаза, губы… Домой вернулись поздно.

Варвара Алексеевна, вскипятив самовар, угощала собравшихся жен и детей командиров в большой комнате. За столом было тесно, но все, судя по лицам, радовались гостеприимству хозяйки. Шофер куда-то ушел.

— Айда чай пить? На кухне, — предложила Валя.

Чаевничали нехотя. Петр сообщил, что пока стоят они в Вешкине, по шоссе. Его охватила грусть. «Скоро уеду, — думал он. — Когда еще увидимся?.. Да увидимся ли? Может, скоро на фронт отправят… Последний раз, может, видимся?» Варвара Алексеевна после чаепития хотела готовить в большой комнате на полу постель для гостей. Но Холмогорова сказала:

— А что это мы будем стеснять хозяев? У меня есть покрывало брезентовое… Будем привыкать к кочевой жизни, — и рассмеялась.

Гости стали стелить себе в саду.

Вернулась с хлебом Акулина Ивановна.

Петру постелили в кухне на полу. Варвара Алексеевна спала в большой комнате, а Акулина Ивановна и ее сынишка ушли к Вале.

Петр ворочался. Сон долго не приходил. Слышалось далекое уханье бомб. Все думал о Вале и о том, как сложится теперь ее судьба. С непривычки от пуховой перины было жарко. Сбросив легкое байковое одеяло, он лежал под одной простыней.

Петр не знал, сколько прошло времени, когда дверь скрипнула и в густых сумерках горячие Валины руки нащупали простыню, откинули ее…

Утром полуторка, рассекая ранний, пахнущий лугами и озоном воздух, понеслась из города. Петра, примостившегося в кузове сзади у борта на узлах и придерживавшего рукой Валю, на переезде сильно подбросило. Прижавшись к ней, он улыбнулся. Машинально пробежал глазами по щиту с надписью:

«Покажем пример революционной бдительности, дисциплины и организованности! Все силы — на защиту Отечества, на разгром и уничтожение врага!»

Сказал Вале на ухо:

— Хорошо, что вы согласились поехать. Смотри, что со станцией сделали: сплошные воронки, сеять можно — все перепахали… А чего доброго, и за город возьмутся.

Валя не ответила. Она вспомнила, как мать утром, когда ей с Петром пришло в голову, что и им надо ехать, отнекивалась. «Куда я поеду? А дом на кого?» Но когда Петр сказал, что из Луги они всегда ведь могут возвратиться, а здесь останется Акулина Ивановна и вернувшемуся Спиридону Ильичу объяснит, где их искать, тут Варвара Алексеевна задумалась. «Ненадолго-то можно, — согласилась она наконец. — Родню повидаю».

Машину бросило в сторону. Петр, придерживая Валю, взглянул на Варвару Алексеевну, которая сидела у самой кабины. Глаза Валиной матери блестели, худое, морщинистое лицо стало еще морщинистей, верхняя губа все время подрагивала. Петр вспомнил, как трудно ей было прощаться с домом. Уже расцеловавшись с Акулиной Ивановной, она еще дважды заходила в него, прошла в палисадник, присела на скамью, потом, потянувшись к сирени, оторвала от нее веточку и сунула за пазуху. Поднявшись со скамьи, вытирала рукавом шерстяной кофты слезы со щеки… И никак не могла проститься с тем, на что ушла вся ее жизнь.

Впереди на обочине стояла, подняв руку, женщина с мальчиком и девочкой. У ног ее лежал набитый доверху холщовый мешок. Шофер, высунувшись из кабины, крикнул ей:

— Садитесь, да быстрей! — и затормозил.

Петр спрыгнул на землю. Легко, как пушинку, взял на руки и перенес в кузов девочку, а потом мальчика. Женщина с помощью Вали — та тянула ее за руку — лезла в кузов и, задыхаясь, шептала:

— Милые… хоть нашлись… добрые… люди…

Петр забросил в кузов мешок и прыгнул в машину.

На стыке с Островским шоссе полуторка стала. Петр неспокойными глазами уставился вперед: сплошной поток машин, повозок, пешеходов с тележками, тачками и просто так, без всего, заполнял Ленинградское шоссе, двигаясь от Острова. Шофер стал беспрерывно сигналить. Но никто будто не слышал… Полуторка, осторожно нажимая на поток, врезалась в эту гущу. Медленно пошла она в шаг с изнуренными людьми дальше. И почти тут же — Петр не понял, как это началось, — за кромки кузова уцепились руки… через борт, закидывая свои жалкие узелки, полезли люди. Машина стала, шофер, приоткрыв дверцу и высунувшись наполовину из кабины, орал во все горло:

— Что вы делаете, под колесо попадете!.. Рессоры лопнут!..

Но для этих людей, насмотревшихся за свой путь всяких ужасов, слова его были пустым звуком.

Петра с Валей притерли к заднему борту. Машина стронулась, волоча за собой людей, уцепившихся за борта и не сумевших еще сесть, однако не терявших на это надежды. Шофер теперь вел полуторку, почти упираясь в задок впереди идущей повозки.

Так ехали с час, а то и больше.