Судьба — солдатская

Матрена не то чтобы обиделась на Валину мать — ей просто неудобно стало от ее слов. Оборвав Варвару Алексеевну, она сказала:

— Я ведь не к тому. Как подумаешь, какие мы простофили, вот и сосет.

Они стали есть. Пес приподнялся на задние лапы. Издав звук, похожий не то на жалобу, не то на просьбу, старательно завилял хвостом. Просящие глаза его зорко следили за руками. Матрене сделалось жалко собаку. Отломив от своего ломтя кусочек хлеба, она обмакнула его в молоке и бросила Шарику прямо в рот.

— Мышей бы бежал ловить, — укорила его Матрена. — Чем кормить-то тебя? Вишь, самим есть нече.

— Он благородный, — пошутила Валя. — Сырое не употребляет, — и смолкла, увидав, как к избе подходит Афанасий — мужичонка, никудышный на вид, мобилизованный в начале войны в Красную Армию, но потом, когда немцы, подтянув свежие силы, прорвали фронт под Лугой, дезертировавший из нее. Спустя какое-то время заезжавшие гитлеровцы из полевой жандармерии назначили его как бы головой над деревушкой. Но голова эта, по рассказу Матрены, была пустой и безобидной. На днях Афанасий объявился перед Матреной в сенях. Начал было спрашивать, кто такая у нее проживает. Мол, наказ был никого чужого не приголубливать. Матрена окинула его злющими глазами, а потом… Вале тогда так и показалось, что Матрена изобьет его. Но Матрена бить Афанасия не стала. Напирая на него полной грудью, она лишь вытолкала его на крыльцо и, оперевшись рукой на перила, зашипела на спускающегося задом по ступенькам Афанасия: «Рук марать не хочу. Чтоб духу твоего г........ у меня больше не было! Ишь власть! Лодырь ты, а не власть. Как был лодырь, так и остался им… Не лупи бесстыжие-то шары. Не лупи. — А когда он спустился, добавила, успокаиваясь: — Родня она мне. Из Луги. Не подыхать же ей там с голоду». В избу Матрена вернулась разгоряченная. Щеки ее, и так румяные, пылали. Кивнув на окно, в котором еще виден был удаляющийся Афанасий, говорила: «Ишь командовать ему захотелось! В армии бы и командовал… так нет, удрал ведь, дезертир несчастный. Привык в колхозе-то лодыря гонять, и тут захотелось на готовое. — И в его сторону: — Смотри-ко, жди-подожди!..»

После этого случая Афанасий к Матрене больше не заходил. При наезде гитлеровцев, обобравших деревушку, сидел смирно: был тише воды ниже травы; вел себя так, словно его и на белом свете не значилось.

Сейчас, подойдя к Матрениной избе, Афанасий осторожно стукнул по наличнику смотревшего на крыльцо окна. Матрена, приняв грозный вид, пошла в сени. Афанасий что-то сказал ей и потрусил от избы. Вернулась Матрена встревоженная. Кинулась прятать машину. На бегу Вале крикнула:

— Начальство какое-то с полицаями объявилось. Всех сзывают к погорелью. Убери товар!

Валя сгребла в кучу вату и цветной ситец — сатин уж весь кончился. Потащила в сарай.

Все убрав, они оделись. Валя заскочила в боковушку, где из-за холодов больше не спала. Сунув руку в тайничок, достала оттуда браунинг и спрятала его под лифчик. Вышла и, спустившись с крыльца вслед за матерью и Матреной, пошла. Под ногами беспокойно крутился Шарик.

Телега, возле которой терлись три полицая, стояла перед сожженным немцами домом. Неподалеку, на скамейке, сидел их начальник — старший полицай. Перед ним, охватывая его полумесяцем, собиралась, насторожившись, деревушка.

Около подвод Шарик вдруг повернул назад и убежал к крыльцу.

Не здороваясь, проходили Морозовы и Матрена мимо полицаев. Варвара Алексеевна сказала, имея в виду пса:

— Может, признал кого из тех, кто хозяев его разорил?

Никто ей не ответил. Знобким чем-то пронизало Валю оттого, как поглядели на них вооруженные трехлинейками полицаи, как поднялся и заходил возле скамейки, по-хозяйски ставя ноги, их начальник, с виду человечишко хилый, но с горячим, волевым блеском в глазах.

Матрена стала перед самым носом старшего полицая, Валя с матерью — сзади, среди мужиков и баб.

Бросались в глаза дубленые полушубки приезжих, повязки на рукавах, крепкие яловые сапоги, какие носил в Пскове и Петр.

Когда народ собрался, старший полицай приказал одному из полицаев охранять толпу, а сам с остальными, прихватив и Афанасия, пошел по избам. Шарили. Искали охотничьи ружья, винтовки, пистолеты, наганы, гранаты… В ведомость заносили живность. Когда подходили к Матрениной избе, Шарик, взлаяв, исчез под крыльцом. Старший полицай, выматерившись на собаку, вошел в избу. В поскотнице они записали в ведомость Чернушку и после этого вернулись к толпе.

Афанасий, боязливо оглядывая людей, встал в первый ряд, подле Матрены, и всем видом своим показывал, что он-де, как и вся деревенька, в этом деле подневольный.

Старший полицай, чтобы всех видеть, а может, и для солидности, забрался с грязными сапогами на скамейку. Озирая с нее народ, расстегнул полевую сумку, извлек из нее приказы немецкой комендатуры и, нацепив на большие красные уши очки в медной оправе, начал читать.

Приказы были страшнее один другого. Валя, слушая их, старалась понять, что за времечко наваливается на людей, на нее лично. Душа ее бурлила негодованием, глаза выплескивали ненависть к немецким оккупантам и этим вот их прихвостням в одежде полицаев.

Прочитав один за другим все приказы, старший полицай аккуратно свернул их и спрятал в сумку. После этого он сказал, что армия Гитлера принесла крестьянам освобождение и что теперь, мол, каждый из них может жить по-своему — как до революции. Спросил, нет ли желающих из молодежи ехать в Германию, чтобы трудом своим помочь освободителям. Обещал: все-де, кто поедет туда, найдут там чуть ли не молочные реки с кисельными берегами.

— В бостонах да шелках ходить будете, — хрипел он. — Вернетесь с мешками денег, а это для хозяйства подспорье агромадное… А кто поизворотливее да спать долго не любит, так тот и на «оппеле» прикатит…

Холодно смотрели ему в глаза люди. Так холодно, что он начал нервничать и заходил по скамейке из конца в конец. Заговорил о том, что вести себя враждебно по отношению к немцам нельзя, что не чураться, а благодарить их надо… Валя, слушая его, всем сердцем ощущала, что борьба между оккупантами и теми, кто не хочет мириться с позором, нависшим над ее родной землей, идет не на жизнь, а на смерть. «Прихвостни эти, — сурово оглядывая полицаев и их начальника, думала она, — вынуждены так вести себя. Предательство всегда ставит человека в положение холуя. Но как они не поймут своего позора?!» С неприязнью вспомнила она о Соне с Зоммером. Старалась понять природу предательства. «Против своего же народа идут, — еле сдерживая гнев, рассуждала Валя. — Родину свою поганят…» Долетели слова старшего полицая, который, опять упомянув, что немцы являются освободителями, стал рассказывать, где теперь фронт. Получалось, гитлеровцы вот-вот возьмут Ленинград, с неделю на неделю падет Москва, а «с этим и всем Советам вместе с большевиками наступит крышка». В толпе завздыхали бабы. Насупив брови, стояли мужики. Матрена не стерпела. Проворчала, с издевкой поглядывая на старшего полицая:

— Когда еще падут… Чего загодя-то языком чесать?!

Гитлеровский прихвостень недобро сверкнул стеклами очков. Спрыгнув со скамейки, он подскочил к Матрене. Прохрипел с угрозой:

— Повтори! — и, вытянув шею, оглядел толпу.

— А что повторять-то? — чуть попятилась Матрена. — Что думала, то и сказала. Разве…

Не дав ей договорить, он резко, не размахиваясь, ударил ее по лицу. Из Матрениного носа хлынула кровь. Она зажала нос рукой. Кто-то сзади тянул ее в толпу. Валя, машинально прижав руку к груди, ощутила через пальто браунинг. В ее душе вспыхнуло и не гасло что-то несговорчивое, злобное. Она заметила, как мужики и бабы тесней прижались друг к другу. Остановила глаза на старшем полицае, который, выхватив из кобуры наган, размахивал им перед народом и кричал:

— Это вы так хотите помогать уважаемым освободителям?! Как можно идти супротив?.. — Не найдя, видно, подходящего слова, он накинулся на Матрену: — Где твой мужик? Где? В Красной Армии? Сказывай!