Судьба — солдатская

Вспомнив вдруг о корове, Матрена, как была, выскочила на крыльцо.

Коров пастух еще не собрал. Матренина Чернушка мирно паслась за дорогой, выбирая из жухлой осенней травы на обочине съестное. Пастух бегал по полю за соседской комолой коровенкой, всегда норовившей уйти от стада.

Матрена загнала свою корову в поскотницу. Дрожавшей в сенях Вале сказала:

— Пошли в избу. Что теперь молиться-то!.. Уж что будет, — и накинула на петлю наружной двери крючок.

Округлившимися глазами смотрели они в окна.

Подводы остановились у околицы. С телег, запряженных местными низкорослыми, но очень выносливыми лошадьми, пососкакивали солдаты. Прыгали от утренней знобкой сырости на месте. Пятеро, прижав к груди автоматы, кинулись к избам.

К Матрениной избе подбежал немец лет тридцати. Из-за наличника он ударил стволом автомата по раме. В звоне рассыпающегося стекла потонули его слова:

— Па-тизан!.. Пух, пух!..

Валя совала под лифчик браунинг. Губы ее сжались, глаза из зеленоватых, с синевой, сделались темными, неподвижно стыли… Матрена, глядя на нее, проронила:

— Что же будет?!

— Я, тетка Матрена, — не слушая ее, сказала сквозь зубы Валя, — если что… стрелять в них буду, — а сама вспоминала Залесье, Псков…

— Положила бы ты лучше эту оружию куда подале… До греха так недолго, — борясь с испугом, проговорила Матрена.

А от околицы, поняв, что деревушка мирная, ползли к избам подводы. С передней телеги, привстав, ефрейтор кричал по-немецки на растерявшегося у поскотницы пастуха и показывал рукой, чтобы тот гнал скотину к нему.

Матрена, беззвучно шепча что-то губами, пошла открывать дверь. Валя глядела ей вслед и думала о повешенном Саше Момойкине… Совсем тоскливо стало на сердце. Стараясь быть спокойной, направилась к себе в боковушку. Остановилась в сенях и смотрела на безобразно толстую, похожую чем-то на распушившуюся наседку Матрену, которая, осмелев, выговаривала с крыльца солдату, разбившему стекло:

— Сдурел!.. Опусти хайло-то, — и тыкала пальцем в пространство, видно, на автомат, нацеленный в нее. — Какая я тебе «па-тизан»?! Баба я.

Валя к себе не ушла. Наблюдала, как показавшийся перед крыльцом немец с подводы, сухонький, чуть постарше этого, улыбчиво оглядывал Матрену. К нему присоединился разбивший стекло. Увидав Валю, он вытаращил рыжие глаза и, изобразив на лице удивление, произнес:

— О-о, барышен!.. Гут! Гут!

И по одному этому Валя вдруг поняла, что перед ней не те немцы, которые зверствовали в Залесье, и форма у них не та. Вернувшись в избу, она оставила открытой дверь и слушала, как подошедший к дому ефрейтор объяснял Матрене, неимоверно коверкая русские слова, что приехали они затем, чтобы собрать налог, предназначенный для армии фюрера, и что за сданные излишки выдаются марки. Окончательно расхрабрившаяся Матрена пыталась доказать им, что налог она уже сдала старым властям — Советам.

— Раньше надо было освобождать, — слышала Валя ее насмешливый голос. — Что я дам? Больную корову?

Немцам, видно, надоело с ней спорить. Ефрейтор ушел, а оставшиеся двое, оттолкнув Матрену в сторону, прошли внутрь.

Гитлеровцы забирали все подряд. Матрену и Валю заставили таскать на телегу ссыпанную в мешки картошку. На вторую телегу сами принесли неполный мешок гороха, собранную в два мешка сеянку, мешок овса. Стали выгонять из поскотницы корову. Матрена, вцепившись руками в рога, кричала:

— Больная она. Не видите, парша какая-то идет… зараза, хворь…

Немец постарше, тыча пальцем в вымазанные дегтем места на коже, сделал испуганные глаза и что-то сказал второму. Когда тот, помоложе, отступился, он с крестьянской хитрецой поглядел на Матрену — все, мол, понимаю, не хитри — и показал, чтобы загоняла корову в хлев. Погнав Чернушку обратно в поскотницу, Матрена отвесила ему поясной поклон и проговорила ласково, как спасителю своему:

— Дай тебе господь здоровья, мужичок!

А «мужичок» с напарником уже ловили ее кур. Поймали четырех несушек. «Мужичок» объяснял растерявшейся Матрене:

— Ми… гут. Ми карош… — и, посмеиваясь, совал ей в руки оккупационные марки за птицу.

Матрена отводила от марок руки. Лихо смотрела в глаза то «мужичку», то тому, помоложе, который нагловато скалил зубы и постоянно тыкал ей в лицо рукой, державшей мертвых кур за лапки.

— Ми… давайт кушай… — бормотал он одну и ту же фразу и все хлопал свободной рукой по своему жирному животу.

В этот момент и разразилась стрельба в соседней избе.

Немцы упали в занавоженную грязь, под ноги Матрене. Сообразив, что оружие их в телегах, сначала поползли, а потом, привстав, бросились к подводам. После этого «мужичок» сразу побежал на выстрелы, а тот, второй, подобрал кур, положил их в телегу и только тогда потрусил за напарником.

Ефрейтор кричал, подавая команды. Гитлеровцы со всей деревушки сбегались к дому, из которого стреляли, и, падая, ползли, чтобы взять его в кольцо. Слышалось:

— Па-атизан! Па-атизан!..

Матрена, похолодев, промолвила ничего не понимавшей Вале:

— Красноармейцы там… Под полом… Остались, как отступали еще. Раненые.

Уйдя в избу, они наблюдали за гитлеровцами. Те подносили к глухой стене сено, заталкивали хозяев в поскотницу. Хозяйка вырывалась из их рук и, показывая на плачущих двух девочек, кричала истошно:

— Деток-то… за что?!

Поскотницу закрыли, приперев колом снаружи.

Прижавшись к стенам, немцы кидали в разбитые окна гранаты. Стреляли в бревенчатые стены избы. Мало-помалу смелея, поднимались. Становились поодаль. Бросали разгоряченные взгляды на пламя, охватывавшее высушенные годами бревна, серую, ощерившуюся дранкой крышу.

Проломив у поскотницы дверь, вывалился оттуда хозяин избы. Не обращая внимания на пламя по сторонам, выхватил из дыры девочек. Следом выбралась обезумевшая мать. Немцы, поглядывая на них, смеялись. «Убьют», — думала Валя. Но немцы их не тронули.

Дождавшись, когда дом сгорит, немцы уехали. Впереди по приказу ефрейтора пастух гнал отобранный у крестьян скот. За стадом не спеша переваливался, увязая в грязи колесами, тяжелый обоз.

Когда последняя подвода скрылась за взлобком, деревушка еще некоторое время выглядела мертвой. Потом жители сбежались к дотлевающему дому. Бабы, поглядывая на окаменевшего перед пепелищем хозяина, потихоньку вздыхали. Мужики, которых в деревушке осталось мало, угрюмо ходили вокруг пожарища. Сожалели, что все сгорело. Потихоньку окликали своих, незаметно расходились по избам подсчитывать урон, нанесенный гитлеровцами, да за лопатами — разгребать погибших красноармейцев.

Матрена, возвратившись, прошла прямо в поскотницу. Поглаживая Чернушку, заговорила с ней. Войдя после этого в избу, стала скидывать с себя платья, юбки, кофты. Приговаривала, настроенная благодушно:

— Дура, изопрела вся, пока таскала на телегу-то им…

Вале было жалко красноармейцев. Слушая успокоившуюся Матрену, она думала о Петре. В сердцах проговорила:

— Это такие фашисты попались… а то бы… — и, помедлив, стала рассказывать, что делали гитлеровцы в Залесье, когда она жила у Момойкиных.

Матрена глядела в окно на собирающихся к дому соседа крестьян. Валю не дослушала.

— Что говорить-то, — перебила она ее. — Ясно, враги — не на побратание пришли… — И кивнула на боковое окно: — Давай-ко пойдем поможем…

Сгоревших под полом красноармейцев откапывала вся деревушка. Недвижно стоял только хозяин… Прибежала его жена. Ее схватили бабы. Она рвалась к пепелищу, причитая:

— Где ж мои детки! Вот окаянные!

А детей ее отвели в избу к родственникам и не выпускали.

Красноармейцев было четверо. Когда их вытащили из-под разбитого гранатами полуобгоревшего пола, хозяин избы стал рассказывать:

— Сначала хорошо шло. Немчура уходила уж… а тут… один… как закашляет! В легкие он был ранен. Ну, гитлеровцы и догадались. Начали ломать пол — ход-то у меня под него с задов был, наружный, они и не нашли бы… Красноармейцы, знамо, начали отстреливаться, а патронов у них на всех было… раз, два и обчелся…