Судьба — солдатская

— Умирает. В сердце прямо, гад.

Стрельба уже стихла.

Петр поднял голову. Бойцы отряда, простреливая баки, поджигали машины. Пламя над тремя из них начало подниматься, когда послышалось тарахтение мотоциклов. Морозов кричал, чтобы отходили в лес. На левом фланге, стреляя на ходу по подъезжающим мотоциклистам, бойцы бежали к лесу. Уносили с собой трофеи: карабины, автоматы, патроны, ранцы…

Петр с Валей, посмотрев на переставшего дышать Фортэ, бросились за Спиридоном Ильичом. Сбоку бежал, придерживая ладонью кровоточащую рану, Анохин.

Вокруг тонко посвистывали пули.

Перебежав болото по тропе, Морозов остановился. Оглядывал всех. Недосчитался, кроме Фортэ, еще одного бойца.

На дороге стали слышны взрывы — это рвались в кузовах горящих машин боеприпасы, которые гитлеровцы везли к фронту.

Морозов приказал идти только после того, как Валя наложила комиссару самодельный жгут на руку выше раны. Шли с час по мелкому то с каменистым, то илистым дном ручью. Остановились, чтобы передохнуть.

Петр слышал, как Анохин в сердцах говорил стоявшему рядом Печатнику:

— Да-а, не стало Фортэ. Друга ты лишился… А я вот что скажу: слеп, так не лезь куда не след! Варил бы себе кашу… — И перешел на наставление: — А все дело в чем? Меры ни в чем не знал. Аль можно так: слеп же!.. — Мужик, увидав Валю, смолк на полуслове, отвернулся к ели и тихо вымолвил: — Господи, вот оно! И в том разе со мной из-за нее. Точно, разе с бабой в отряде можно добра ждать?! — А рана-то у него была так, царапина.

Тонкие губы Печатника вздрагивали. Казалось, он вот-вот заплачет. Потемневшими глазами он, не переставая, смотрел туда, за лес, где над дорогой высоко в небе висел дым и где навсегда остался лежать убитый Фортэ.

— Не похоронили даже, — выговорил он наконец, а губы все вздрагивали.

К лагерю подходили без всякого дозора. Постовой на идущего впереди Анохина крикнул:

— Стой! Кто будешь?

Мужик матерно выругался, узнав постового по голосу. Прорычал:

— Сдурел! — И к Чеботареву, который шел за ним: — Меня не узнает. Аль я изменился как? В какую это такую сторону я мог измениться? Аль потому, что с дыркой? Поглядите? Мужика не узнал!

Уставший Чеботарев промолчал. «Конечно, высылать дозоры всегда надо», — только и подумал он.

После ужина, который прошел молчаливо, все отдыхали.

Перед тем как лечь, Спиридон Ильич сказал Петру, что утром отправит его и Валю с Анохиным к фронту.

— Он места эти знает. Проведет… Пока ходит, заживет рана.

Поспав часа два, Петр с Валей поднялись и отошли от шалашей метров на сто. Сели на ель, сваленную когда-то буреломом да так лежа и высохшую.

Было хорошо. Безмолвно стоял, бросая на землю черную тень, старый лес. В небе, высоко-высоко, перемигивались звезды. По земле стелился легкий туман.

Валя прижалась к Петру. Положила ему на плечо голову. Петр не дышал — слушал, как забилось сердце… А Валя сказала тихо, с выговором:

— Ты совсем как сухарь… стал. Не поцелуешь.

Петр, перебарывая мелкую дрожь — не от тумана и сырости, а оттого, что Валя так близко притулилась к нему, ответил:

— Будешь сухарем… Война… столько людей гибнет, как подумаешь…

— Я разве о том?

Петр обнял ее. Нежно посмотрел ей в глаза.

— Мечтаю вот, — заговорил он. — Кончится война, мы распишемся… Заживем!.. У нас дети пойдут. Вырастим мы их и поведем вот сюда показывать свои боевые маршруты. Здорово! А? Как думаешь, будут они нами гордиться? — И сам ответил: — Будут. Конечно, будут!

Валя не слушала — тянулась к нему губами. Они поцеловались. Петр бережно поднял ее и посадил к себе на колени. И тут почти рядом, за елью, услышали они голос. Пел Анохин. Пел тихо. Пел так, что не разобрать было слов. Они поднялись с валежины. Пошли на голос, огибая ель.

— Ты что тут мурлычешь себе под нос? — шутливо спросила Валя, улыбаясь Анохину, который стоял возле куста орешника.

Мужик отшатнулся было, но тут же, узнав их, приосанился.

— Спойте нам, — добродушно попросила Валя.

— Не могу, — помолчав немного, ответил Анохин. — Стыд охватывает. Вы нынче ученое поете, а это… так, наша деревенская. Родовая как бы. Еще дед мой певал. — И пошел к лагерю.

Петр и Валя шли за ним, чуть приотстав. Валя говорила, что Анохин — тип своеобразный, у него, дескать, есть что-то в характере от здешних древних мужиков.

Выскочила навстречу Анохину Агафья. Тот, буркнув ей какое-то слово, продолжал идти прямо. Агафья, увидав Петра и Валю, юркнула в сторону.

Когда лезли в шалаш, Спиридон Ильич ворчливо выговаривал:

— Вы бы… поскромней. Не одни в отряде-то. Всякие разговоры пойдут, кое за кем я уж примечать начал… — И не договорил, за кем, а бросил: — Дисциплину подрывать не дам… Спите. Завтра затемно разбужу.

Но Петр уснул еще не скоро. Думал о том, как засыпает Валя — она спала у противоположной стенки шалаша, сжавшись калачиком. Думал и видел похорошевшее за последнюю неделю ее лицо, улыбчивые большие глаза. Представлял голос ее — мягкий, грудной, воркующий. Продолжал ощущать прижавшееся к нему, когда сидели на валежине, ее горячее тело… Как заснул, не помнил, а проснулся просто — от легкого толчка Морозова.

— Вставай, — говорил Морозов. — Собираться надо.

Петр и Валя засуетились.

Хмурый Анохин, вооружившись винтовкой, уже поджидал их.

Поднялся весь отряд.

Прощались трогательно. Расставались с ними все неохотно: свыклись друг с другом. Спиридон Ильич километра два провожал их. Анохин шел шагов на тридцать впереди.

Наконец стали прощаться.

У Вали были мокрые глаза, а Спиридон Ильич храбрился. Но смотрел на нее печально-печально. Троекратно поцеловав дочь, он подал Петру руку и сказал в напутствие:

— Гляди, передаю дочь, не что-нибудь. Не плошайте в пути-то. Осторожнее будьте.

Петр и Валя пошли.

Пройдя шагов десять, Петр оглянулся.

Спиридон Ильич продолжал стоять. Подняв руку, он махнул Петру. И таким перед глазами уходящего Чеботарева еще долго стоял он, Морозов, — в кепке, нахлобученной на лоб, платок от комаров ветер треплет, под козырьком темнеют глаза, а усы чуть вздрагивают… и ноги расставил, как на своем дворе стоит, — широко и твердо…

Глава третья

Анохин не торопил Петра и Валю.

Шли по безлюдным, нехоженым местам. Деревни обходили стороной. На ночлег остановились в охотничьей сторожке, срубленной у берега небольшого озера. В найденном под лавкой прокопченном ведре с вмятым боком вскипятили воду и, бросив в нее горсть смородинного листа, стали пить чай, рассевшись на старом бревне почти у самой воды.

Анохин пил из большой, с отбитой по краям эмалью кружки. Пил неторопливо, аппетитно. Кипяток и горячие края посудины обжигали ему губы, и он беспрестанно, прежде чем отхлебнуть, дул на кружку, в кипяток… От Мужика исходило, будя тишину, фырканье, покряхтывание…

Выпив кружку, Анохин налил другую.

Поглядывая на мягко освещенное солнцем озеро с подступившим к его берегам старым еловым лесом, он на минуту о чем-то задумался. Поставив кружку на землю, покрутил пальцами концы своих огромных, как расправленные крылья птицы, усов и проговорил:

— Вспомянулось… в годе так тридцать пятом туто я лосиху подстрелил. А и добра была!

Анохин помотал из стороны в сторону головой. При этом широченная борода его ходила, закрывая то одно, то другое плечо.

Взяв кружку, Мужик снова начал пить. И опять, как с первой кружкой, все повторилось: он кряхтел, дул на горячие края, в кипяток… Увидав низко летевшего над озером лебедя, замер. Следил за полетом большой красивой птицы с каким-то жадным, охотничьим азартом.

— Вот бы на жаркое, — посмеиваясь, сказал ему Петр.

Анохин молчал, пока птица не скрылась за макушками елей. Снова уставившись в кружку, буркнул:

— Лебедя, да еще одного, без пары, вроде бы грех убивать, срамота. — И отпив из кружки глоток: — По-нашему, по-мужичьи, лебедь… он как бы близок к богу. Говорят, жалоба лебедя-вдовца всегда услышана… — Мужик, со значением мотнув на небо бронзовым, с конопатинками, лицом, снова уткнулся в кружку.