Страница 28 из 31
Стоял август — месяц гнуса. Солнце целые сутки не сходило с неба. В полночь кроваво-красный диск докатывался до горизонта и, слегка коснувшись земли, прыгал вверх. Снова хлестала солнечная кровь, как из горла зарезанного оленя, и мы не могли оторвать глаз от этой величественной картины, забывая гнус, лишения и неизвестность впереди.
Однажды мы встретили на берегу странный памятник. Стояли жерди, связанные оленьими жилами. На жердях висели вырезные ветвистые оленьи рога. Внизу грудой лежали рыбьи и звериные кости.
Остатки стойбища? Кладбище? Примета? Полярная веха?
Оказалось — как мы после узнали, — это «шайтан», божество, созданное скудным самоедским воображением.
Остяки и самоеды в Обдорском краю — идолопоклонники. История человечества окрашена здесь тонами мамонтовых зорь. Здесь — первоначальное накопление культуры, эра звероловов и пастухов.
И чудесны здесь и гул остяцкого схода, выбирающего свой остяцкий совет, и юноша-самоед, приехавший на оленях на пленум самоедского совета.
Нас — нежданных гостей и соглядатаев первобытного края — трое: я, пишущий этот рассказ, мой друг Борис Синкевич и еще один энтузиаст следопытства — Миша Ланин, житель города Тюмени, немного знающий здешние наречия.
Мы плыли на север по неизвестной речонке, а кругом расстилалась пустыня: ни человека, ни зверя, ни птицы, — один гнус. И если бы мы под этим неугасающим незаходящим солнцем увидели вдруг крутоклыкого рыжеволосого мамонта — мы не удивились бы. Неописуемы здешняя пустыня, вечный покой, живая неизжитая древность… Но мы встретили не мамонта, а… крысиного царя.
Началось это так.
Утром, когда речонка сделала крутой поворот, вдали замаячило самоедское стойбище. Мы сделали привал, вытащили «областки» на берег, развели костер. Запасы подходили к концу, и мы решили добыть у самоедов рыбы. Борис остался у костра, а мы с Мишей пошли к стойбищу.
Два десятка юрт стояло на сугреве, напоминая становище первобытного человека. Скуластые кареглазые оленеводы удивились нам и испугались нас. Их успокоило немного самоедское приветствие Миши Ланина. Миша повел трудный и долгий разговор со старым самоедом, сидевшим у входа в юрту.
Как зверек, жадными бусинками глаз смотрела на нас девчурка из юрты.
Рыбы мы получили вдоволь. В обмен отдали три крючка-удочки и пустую бутылку. Мы расплатились баснословно дорого!
Разговор Миши с самоедом был не о рыбе. Миша видимо волновался. Слушая самоеда, он сказал мне скороговоркой:
— Любопытнейшая история. Поблизости живет «крысиный царь».
Наговорившись досыта, Миша сделал знак рукой, означавший нето «спасибо», нето «прощай».
Мы пошли к Борису. У костра, за завтраком, Миша познакомил нас с открытием:
— Километра четыре отсюда проживает неизвестный человек. Он живет в избушке у болота. Болото кишит крысами. Человека здесь боятся и зовут «крысиным царем».
Мы радовались бурно и несдержанно. Мы плясали по-дикарски на этой дикарской земле и пели несуразицу. Потом быстро собрались и поплыли на поиски крысиного царя. Разыскать его было не совсем просто, но к вечеру мы его все-таки разыскали. Самоеды, простодушно рассказывавшие о крысином царе, не обманули. На берегу болотища, в царстве гнуса, стояла сказочная «избушка на курьих ножках». Она была примитивна по архитектурной конструкции, но это все-таки была избушка, а не юрта.
При ближайшем рассмотрении она оказалась довольно вместительной и даже удобной. Легендарный крысиный царь вышел к нам, низенький, с живыми глазами и по-негритянски толстыми губами.
— Алло! Вы путешественники?
Обрамленное черной ассирийской бородой лицо крысиного царя зацвело приветливой улыбкой. Он стосковался по людям, этот отшельник седого севера, и не скрывал удовольствия.
— Заходите, вы будете дорогими гостями.
Говорил он по-русски, без акцента, но одежда его — кроме болотных охотничьих сапог — ничем не отличалась от самоедской.
Мы вошли в избушку — и ахнули.
Избушка внутри была сплошь меховой. Оленьими мехами был устлан пол; стены были обиты дорогим, повидимому, мехом — бархатным и нежным, напоминающим одновременно и кота и котика.
— Прошу покорно — располагайтесь, отдыхайте. Я сейчас вскипячу чай.
Он быстро исчез.
Мы осматривали чудесное жилище крысиного царя. Кроме меховой обивки нас поразил превосходный американский винчестер, перед великолепием которого наша двустволка казалась жалкой. Над кроватью с меховым одеялом висела полка с книгами. На маленьком столике помещался чернильный прибор, изображавший зверька вроде крысы. Прибор был высечен из какого-то розоватого, нам неизвестного камня.
Крысиный царь скоро вернулся.
— Ну, рассказывайте, — жадно заговорил странный человек с ассирийской бородой. — Вы представить себе не можете, как я проголодался по людской речи. Что нового в мире? Правда ли, что пушное дело в СССР растет, как богатырь?
Мы ответили на все вопросы. Мы рассказали коротко о своем пути по стране гнуса, оленей и незаходящего солнца. За чаем крысиный царь рассказал нам о себе. История его чудесна, как чудесно все в этом краю. Вот она вкратце.
— Меня зовут здесь крысиным царем, — сказал человек с черной бородой, и глаза его засверкали мыслью и весельем. — Зовут царем, но я скорее подданный крыс. Чтобы вы меня лучше поняли, я начну издалека.
Я с детства болел географической лихорадкой. Чтобы удовлетворять хоть частично ненасытный туристский аппетит, я нанимался матросом. Я плавал на Волге, на Каме и на Вятке. Потом судьба меня забросила на море. Проплавав три года, я высадился в Канаде. Там захворал и застрял на два года. Попал к скорняку — поляку Кашинскому. Там впервые увидел шкурки ондатры. Это — грызун, побольше нашей крысы. В Канаде ондатру зовут «мускусной крысой». Мех этой крысы блестящ, бархатист, густ и чрезвычайно красив. Вот, посмотрите, это шкурки ондатры. У нас этот зверь неизвестен. К нам он попадает в переработанном виде и продается под названием «американской выхухоли». Насколько ондатра неизвестна у нас, настолько она популярна в Северной Америке. Там мускусная крыса то же, что у нас белка.
В тысяча девятьсот седьмом—девятом годах в Северной Америке добыто было восемь миллионов шкурок ондатры. Потом добыча скакнула, я слышал, до семнадцати миллионов шкурок. Зверь этот, надо сказать, совершенно безобидный. Живет он в болотистых и озерных местностях. Питается болотными растениями. Значение ондатры, как пушного зверя, можно выразить так: одна только пушнина ондатры дает охотникам Северной Америки столько же, сколько нашим охотникам вся пушнина взятая вместе!
В Канаде, в домике Кашинского, посетила меня мысль привезти акклиматизировать ондатру в России. Выздоровев, я начал охоту на ондатр. Удалось поймать одиннадцать штук. Я няньчился с ними, как с малыми детьми. Кое-как, с тысячью приключений я довез до России восемь крыс. Это был мой триумф! Я поселился недалеко от Москвы, рядом с болотом, и организовал маленький питомничек. Встретили меня недружелюбно. Кругом жили огородники — грубый, несговорчивый народ. Им казалось, что мои ондатры ночами опустошают их огороды. Дело пошло в полицию. Полиция встала на сторону огородников. Меня погнали с болота.
Восемь ондатр жили у меня в клетке и хирели. Это было как раз в год об'явления войны. Когда началась мобилизация, я дезертировал, ушел в нынешнюю область Коми, к зырянам, и скрывался в лесах. Единственным утешением сделались для меня ондатры.
Углубляясь на север, я пристал однажды к каравану звероловов, шедших в глубь северных просторов.
Где-то, в седых глухих лесах была моя первая остановка. Я сколотил себе полушалаш-полуизбушку, а ондатр припустил в питомничек, устроенный в болоте. Добывая пропитание охотой, следил, как привыкали мои крысы к климату, как они веселели и резвели в питомнике. Но мне и тут не повезло. Пришли зыряне, посмотрели на мой шалаш, на питомник, на ондатр — и тихо, но обстоятельно сказали: