Страница 19 из 31
Кун не показывался. Лес темнел. И чудесная, заворожившая нас трещина вверху медленно исчезала, сливаясь в одно с темным корявым стволом дуба. Вправо от нас заскрипели по снегу полозья саней. Кто-то ехал. Степан Максимыч стремительно бросился туда, крикнув мне на ходу:
— Не отходи, смотри, собаку не отпущай!..
Было слышно мне как он остановил ехавшего, спрашивая топор. Вернулся с ругательствами, без топора.
— Ведь надо же такому случаю быть — нету!. Ах ты, господи! Никогда без топора не ходил, а тут вот поди ж ты, мать..! Ну, ладно! Обожди, собаку не пущай за мной, сейчас шолохом выгоним…
С ожесточением он начал ломать молодые осинки. Работая ножом и зубами, связал их в длинный шест лыками и подошел с ним к дубу. Без шапки, мокрый от торопливых усилий, он несколько раз безуспешно пытался попасть концом шеста в почти невидное теперь узкое отверстие дупла. Зыбкий шест гнулся, запрокидывался назад, ломался… Снова работали зубы, отдирая лыко, работал самодельный перочинный нож, опять поднимался зыбкий шест, шарил по стволу почта у самой щели, но в щель не попадал.
— Правей… чуть-чуть полевей… повыше! — направлял я, следя за концом шеста и до рези в глазах напрягая зрение. В один из каких-то моментов я увидел как зыбкая вершинка шеста всунулась змеей в щель, и в то же мгновенье оттуда метнулось в воздух гибкое живое тело. Я видел, как в полумраке наступивших сумерек оно перевернулось несколько раз в стремительном паденьи своем на землю, видел, как подпрыгнуло, мягко шлепнувшись в снег в пяти шагах от меня, и метнулось вперед. Раз за разом громыхнули мои два растерянные выстрела.
— Упусти-ил?! — с непередаваемым отчаянием и надрывом взвыл Степан Максимыч и заметался, и закружился, словно от смертельной раны, на месте падения куницы. — Султан, Су-лтан, сюда, Султан!..
И не видя собаки около себя, он вдруг сам бросился в припрыжку по направлению, в котором скрылась куница, и залаял по-собачьи, подражая гону:
— Гав-гав-гав!..
Собака помчалась следом за ним. На снегу осталась шапка, ружье, сумка с патронами и… я. Было почти темно. В небе зажигались морозные звезды. Густела тишина; вечер плавил деревья в темную массу. Старый огромный дуб передо мной менял свои очертания и казался живым — черные голые сучья шевелились. Справа дошел чуть слышный таинственный хруст, будто чьи-то зубы точили сухую корочку. Прошло пять и десять минут. Быть может полчаса. Давно смолк голос Степана Максимыча и обиженный лай Султана. Я подобрал ружье, шапку и сумку, оставленные Степаном Макоимычем, и медленно пошел в том направлении, откуда в последний раз дошел до меня ею голос. В мыслях было только одно: «про-ма-зал!» Выразительное и стыдное слово. А перед глазами — неотступное видение стремительного хищного тела, перевертывающегося в воздухе: смерть или жизнь?.. Из неравной роковой схватки с всесильными хозяевами леса зверь вышел победителем…
Темная фигура Степана Максимыча очутилась рядом со мной совсем неожиданно и не с той стороны, откуда я ждал. Молча он принял от меня ружье и шапку с сумкой. В молчаньи двинулись к дому.
— Ты бы хоть обругал меня! — выговорил наконец я робко.
Степан Максимыч с остервенением сплюнул.
— Обоих нас застрелить не жалко за такие дела!..
Всю дорогу до избушки он не произнес больше ни слова и лишь, когда подходили к пчельнику Кузьмы Петровича, сказал:
— Никому и не говори об этом!
Разговор в этот вечер у нас не клеился. Степан Максимыч вздыхал, плевался, то надолго задумывался и, щуря глаза, устремленные в одну точку перед собой, часто-часто мигал веками. Раза два прерывал раздумье шопотным ругательством. И это был первый и единственный вечер, когда я заметил, что, слушая меня, Степан Максимыч думает о чем-то другом…
Кузьма Петрович пришел вскоре после нашего возвращения.
— Чего добыли?
Я скользнул глазами по лицу Степана Максимыча и поспешно ответил:
— Ничего, Кузьма Петрович, задаром проходили!
— Садись, Кузьма, чай пить! — пригласил Степан Максимыч. — Вьюнов-то ловишь?
— Поймал ноне утром.
— Много?
— Да нет… с полпуда, больше не будет,
— Крупный?
— Вьюн хороший, жи-ирный! Завтра утречкам принесу, поджарите…
— Знаменитая вещь, если поджарить! — облизнулся Степан Максимыч, отмахнул с потного от чая лба волосы, выпрямился и, смотря в лицо Кузьме Петровичу, неожиданно признался:
— А мы, Кузьма, куницу упустили!..
Кузьма Петрович, стоявший у двери, жадно шагнул к столу, сел и впился глазами в Степана Максимыча; на лице у него было и недоверие, и радость, и неодолимое желанье скорей узнать подробности.
— Не веришь? Ей-богу упустил! — повторил Степан Максимыч. — Да ку-ун какой! Старый, червонца четыре стоит!
Слово за словом он пересказал все перипетии нашей неудачной охоты; мой позорный промах смягчил, упирая на темноту, в которой мне пришлось стрелять. Я отметил, что в подробном рассказе своем Степан Максимыч не обмолвился ни одним словом, которое могло бы служить указанием места нашей охоты на куницу. Не опросил об этом и Кузьма Петрович. Следующий день подтвердил мое предположение: в рассказе о неудачливой нашей охоте Кузьму Петровича больше всего интересовал вопрос: где?
Обогнув пчельник, мы пробирались густым ольшанником к буграм, в ельник, где, по нашим рассчетам, непременно должны были быть русаки…
— Куна этого я все одно добуду, — упрямо говорил мне Степан Максимыч, шагая впереди меня и зорко присматриваясь к каждому следу. — Ежели бы не к вечеру вчера дело было, непременно нашел бы!.. Денька через два пойду и добуду. Кормится он в том месте. Сегодня бы пошел, да охота очень русаками с тобой побаловаться…
Я ни у кого не видел такой походки, как у Степана Максимыча. Он шагал «в разметку», выворачивая наружу носки ступней и почти не сгибая в коленях ног. Со стороны казалось — он идет медленно, но я знал но горькому опыту как трудно поспевать за ним. В лаптях, в толстых суконных онучах, густо перевитых оборками, его короткие ноги всегда казались мне литыми из чугуна. Расстояний для него не существовало, а его «версты» я всегда расценивал километров по пяти. В сумке с патронами у него всегда была краюха хлеба. Он ел на ходу. Пройдет километр-два, отломит небольшой кусочек и съест, через два-три — еще. «Чтоб время не терять и не отощать чтоб», — объяснял он…
В этот день охота сложилась для нас удачная: к полудню мы взяли трех русаков. Взяли бы наверное и еще, но на мое несчастье Степан Максимыч снова наткнулся на куний след и, мгновенно забыв о русаках, исчез в осиннике. Некоторое время до моего слуха доходил хруст веток под его шагами, шорохи раздвигаемых осинок, потом все смолкло. Я остался вдвоем с Султаном на просеке. Хотя Степан Максимыч и заверил меня, что он сейчас вернется, я решил его не ждать и медленно двинулся к дому. Султан бежал впереди, сразу сообразив, что работа кончена и в избушке его ждет еда. С большой неохотой подошел он ко мне, когда, заметив свежий след беляка, я начал подзывать его, ткнул мордой в отпечаток заячьих лап, посмотрел на меня, ткнул еще и опять посмотрел на меня, как бы говоря: «Стоит ли? Не лучше ли домой?» Настаивать я не стал: сетка с двумя русаками уже изрядно оттянула мои плечи. Мы двинулись дальше, но в следующий момент Султан метнулся с просеки в кусты и погнал. Я отчетливо увидел темное гибкое тело быстро ускользавшее от Султана к груше сосен, вправо от меня. И первая мысль была: «Куница!» Я побежал следом за Султаном. У сосняка он остановился и, подпрыгивая, начал лаять вверх, на одну из сосен. Сколько я ни пытался увидеть что-нибудь в густой зеленой хвое, я ничего не увидел, хотя и был уверен, что куница именно здесь. И боясь, что от меня одного она уйдет, закричал во всю мочь:
— Степа-а-ан, го-оп! Сте-па-а-ан, сю-да-а-а!..