Страница 28 из 34
Кухня стояла отдельно от дома. Крыша кухни была значительно ниже крыши жилого здания, — плоская, слегка покатая крыша из черепицы. Вплотную к кухне примыкало ореховое дерево (грецкий орех).
Утром Гуль сидел на воронке сточной трубы крыши жилого дома. Я бросил ему куриную кость на крышу кухни и ушел в свою комнату.
Едва совершенно беспричинно успел я подумать, что Белка может схватить Гуля, как отчаянный крик — плач ястреба — выбросил меня в сад. Прошла всего минута, но страшное уже совершилось: Шемплинский, стоя перед кухней, держал в руке умирающую птицу. Она слабо подергивалась, глаза ее закатились, одно крыло было смято и висело, на шее проступала кровь.
Произошло следующее: Шемплинский, услышав крик Гуля и возню на дереве, выскочил из кухни и камнем сбил Белку, закусившую ястреба сверху плеч, так что из ее рта беспомощно торчали распростертые крылья. Кошка выпустила ястреба, и он упал на траву.
Я взял Гуля, почти плача; Нина Николаевна плакала. Ястреб лежал на моей ладони с затянутыми предсмертной пленкой глазами, свесив голову. Он был теплый, сердце билось слабо. Тотчас я подставил Гуля под кран и начал отливать водой. Прошло минут пять; наконец, задохнувшись от попавшей в рот воды, Гуль хлопнул здоровым крылом. Он сел, качаясь, едва держась на ногах; его глаза то открывались, то закрывались опять.
Чтобы он отлежался, я посадил его в клетку, постлав туда травы. Он лег на грудь, вновь стал умирать, вытягиваться, но вдруг — и очевидно страшным усилием — воспрял, забившись по клетке в совершенном исступлении. Сгоряча он правильно распускал оба крыла, и я понял, что кости раненого крыла не сломаны. Это меня ободрило; затем, боясь, что Гуль искалечит себя, колотясь в тесном помещении, я вынул его из клетки и принес в комнату. Чтобы поддержать силы Гуля, мы принялись насильно кормить его: Нина Николаевна раскрывала клюв, а я просовывал туда маленькие кусочки мяса, которые ястреб бессознательно стал глотать. Капля крови на шее оказалась следствием простой царапины; однако Гуль долго не мог поворачивать голову. Насильственное кормление продолжалось дней пять, затем Гуль стал есть рубленое мясо сам, а так как правая лапка его была ушиблена, то он клевал мясо с руки[14].
Левое крыло бессильно волочилось, правое держалась правильно подтянутым, но, видимо, болело — Гуль не взмахивал им. Мы посадили Гуля на небольшой камень, утвержденный посередине чемодана; там он сидел на одной ноге. Опрятная птица принуждена была загаживать больное крыло, маховые перья которого болтались у нее под хвостом; двинуть крылом Гуль не мог. Иногда я брал ястреба и клал между колен; тут, в ямке, он засыпал, протянув голову поудобнее; иногда я устраивал ему ложе из ваты, или из одеяла. Так как ночью Гуль беспокойно бродил по комнате, я стал сажать его в клетку с мягкой травой, подвешивая ее к веревке. Гуль очень смирно сидел там, иногда ложась на грудь. Затем он был оставлен в клетке; там ему было спокойнее. Лишь иногда я вынимал птицу, чтобы хоть немного очистить загаженное крыло и хвост, делая это ватой, смоченной теплой водой, — операция неприятная и болезненная, но необходимая.
Через десять дней после несчастья с Гулем мы переехали в город и посадили злого как чорт, кусающегося, измученного переездом ястреба на камень на подоконнике, среди герани и испанского камыша.
VII
Выздоровление Гуля протекало так медленно, как это было бы с человеком, изувеченным тигром. Гуль требовал неустанного попечения, и особенных забот требовало раненое крыло: чтобы маховые перья не съел едкий помет, я каждый день очищал крыло мокрой ватой и насухо протирал его. Гуль пытался укусить руку; тогда я клал его на колени, головой к себе, прикрыв туловище рукой вместе с здоровым крылом (оно было, повидимому, только ушиблено, так как Гуль недели через две свободно махал им и чистил его сам), Гуль кричал, если я неосторожно причинял ему боль, но обыкновенно он прятал голову в складку блузы и молча пощипывал материю; иногда выскальзывал из рук и, хлопая здоровым крылом, взбирался на плечо.
Шея его зажила; еще не совсем свободно, но довольно живо Гуль начал вертеть головой, чистясь там, где мог достать клювом. Зажила лапка; ястреб хватал уже ею мясо и бегал по комнате, не хромая. Незалеченным оставалось левое крыло. Насколько был глубок укус — исследовать не хватало у меня мужества. Что связки и суставы целы, я убеждался в этом неоднократно, потихоньку оттягивая крыло за концы маховых перьев; крыло подбиралось правильно, но управлять им Гуль совершенно не мог; лишь очень постепенно, по истечении месяца он научился слабо подтягивать крыло, снова отпуская его затем висеть. Нина Николаевна советовала мне предоставить Гулю самому справляться с болезнью; по ее мнению я очень утомлял птицу своими опытами с крылом.
Так прошел август. К 15 сентября Гуль оправился настолько, что чистил под крыльями, со стороны спины, оба крыла; больное крыло лежало у него правильно подтянутым, все перья были чисты без моей помощи. Я выносил ястреба на двор, на пустырь; Гуль неровно махал крыльями, взбираясь на груду камней у забора, бегал по шесту, подвешенному между двух деревьев, слетал мне на руку, на плечо; он почти не кусался теперь, разве лишь если его дразнили, щупая шелковистые штанишки: штанишки Гуля действительно, были очень приятны наощупь. Видя такие успехи Гуля, я начал учить его летать, в рассчете на то, что крыло зажило и только ослабело из-за долгого бездействия. Понемногу, но каждый день я заставлял ястреба взлетать с руки на табурет, стул, кровать, пользуясь всегдашним стремлением птицы садиться на возвышение. Усиленное кормление тоже помогло, и к концу сентября Гуль мог сам перелетать расстояние в три метра, — с подоконника на письменный стол. После этих упражнений его крыло слегка отвисало,
Должно быть окончательно приручился и привязался Гуль к нам именно после несчастья, когда увидел, что руки человека, приближение которых раньше пугало птицу, кормят ее, чистят и помогают передвигаться. Теперь можно отнять у Гуля мясо, не опасаясь укуса.
В таком неопределенном положении Гуль находился до 20-х чисел октября. Я поехал в Москву, пробыв в отсутствии 9 дней, и по возвращении увидел, что Гуль уже свободно перелетает комнату, садясь всюду, кроме высшей точки квартиры — верха буфета, куда подняться у него еще не хватало силы. Оказалось, что без меня ястреба не трогали, — он сидел спокойно на невысоком насесте, против окна, и сам каждый день упражнялся, слетая на пол, взлетая на кресло, стол, кушетку, а к ночи возвращаясь на свой насест. Спокойный теперь за судьбу Гуля, я стал меньше возиться с ним, — иногда в виде сюрприза, чувствуя, что на плечо село что-то живое и чистится.
В первых числах ноября Гуль взлетел на буфет с плеча Нины Николаевны.
Немедленно я понес его за двор, на пустырь. Гуль сидел на высоте поднятой руки. Взглянув, прищурясь, на небо, ястреб полетел невысоко над землей и, одолев расстояние полквартала, сел на тумбу у винного склада. Я подошел. Гуль охотно сел на руку и на плечо. Когда я подходил к дверям квартиры, он вспорхнул опять и сел на крышу противоположного дома. Никакими средствами не удалось заставить его слететь; ястреб чистился, осматривался и вертелся как балерина. Я ушел в комнату, наблюдая за Гулем из окна. Забеспокоясь, ястреб прилетел на подоконник и скакнул на свою жердочку.
Весь день он летал по комнатам, садясь то на сливочное масло, то на лампу, то на рамы картин. Утром я выпустил его со двора и Гуль, плавно взмахивая крыльями, скрылся по направлению к горам. Я был твердо уверен, что он вернется. Действительно, как стало смеркаться, Нина Николаевна сообщила, что Гуль сидит на бельевом шесте, у крыльца. Взял его, покормил, посадил на жердочку. Совершив туалет, он завернул голову под крыло.
14
Любопытно следующее: купив у охотника застреленных двух перепелов и дикого голубя, я давал птиц Гулю, когда еще он был здоров. Ястреб отказался их есть. — А. Г.